— Ладно, — отвечаю я, приподнимаясь на локте и привлекая к себе Хлою; я надеюсь, что отец поцелует и меня. Он так и делает — быстро чмокает меня в макушку. Я знаю, что веду себя как избалованный ребенок, питая беспочвенные и ничем не обоснованные подозрения на счет женщины, которая нравится моему отцу, женщины, которая была так добра ко мне. И к моей дочери. В этом-то и кроется часть проблемы.

В течение всего утра я замечаю, что Хлоя то и дело поглядывает на меня, а когда ей кажется, что я перестаю обращать на нее внимание, старается подобраться ко мне поближе. Просто удивительно, как тонко неискушенным младенцам удается подмечать настроение взрослых и отслеживать каждое их движение, не делая при этом никаких видимых усилий. Я думаю, это свидетельствует об их врожденной способности к адаптации и выживанию; их обоснованный интерес к малейшим изменениям нашего умственного состояния позволяет им постоянно думать о нас и — что, наверное, не менее важно — не дает нам забыть самих себя. Может быть, это мне только кажется, но все утро Хлоя возится со своими игрушками со скучающим видом, словно, увидев мрачное выражение моего лица, решила, что и ей сегодня нечему радоваться.

Я перечитываю рецепты матери, без всякой системы перелистывая тетрадки, исписанные ее почерком, и угрюмо размышляю о том, сколько же веков потратили французы, чтобы научиться нарезать овощи на одинаковые кусочки и выкладывать веером тонкие ломтики картофеля и яблок на сложные пироги. Я надеялась собраться с духом и сходить в бакалейную лавку, но меня настолько поражает собственное кошмарное отражение в зеркале ванной, что я решительно отказываюсь появляться на улице — по крайней мере, при дневном свете.

Я наливаю ванну для себя и Хлои, бросаю туда резиновые игрушки и добавляю несколько пригоршней пены для ванны. Хлоя хихикает, когда мы опускаемся в теплую воду, и я протягиваю ей руку с шапкой белоснежной пены. Я сажаю ее на колено, развернув к себе лицом, и она играет с мыльными пузырями, осыпая меня пеной. Смочив ей волосы, я закручиваю хохолком на макушке то немногое, что успело вырасти, беру зеркало и даю Хлое в него посмотреться. Затем делаю и себе несколько длинных, склеенных мыльной пеной локонов.

Дверь ванной я оставила открытой настежь, и вдруг радионяня включается: сквозь помехи я слышу грохот входной двери и шаги в коридоре. Должно быть, отец зашел в обеденный перерыв, чтобы нас проведать. Ну, конечно, я слышу на лестнице его тяжелые шаги, отец насвистывает какую-то незнакомую мне мелодию.

— Па, это ты? — кричу я. — Мы с Хлоей в ванне. — Молчание. Я сажаю Хлою на колени и поглубже опускаюсь в воду в надежде как можно меньше шокировать отца. — Папа?

Но человек, который появляется из-за угла, вовсе не мой отец.

От моего визга он вздрагивает, а Хлоя разражается плачем. Я хватаю ручное зеркало и запускаю им в незнакомца. Тот едва успевает увернуться, зеркало ударяется о дверь и разлетается на мелкие осколки, которые дождем сыплются на пол.

Незнакомец вытаскивает из ушей наушники от плеера.

— Ой! Господи, простите. Я не думал, что дома кто-то есть, — говорит он, отворачиваясь и пятясь к двери.

— Кто вы? Как вы сюда попали? — ору я.

Прижимая к себе ревущую Хлою, я опускаюсь в воду еще глубже, с ужасом замечая, что почти вся пена для ванны исчезла.

— Простите! Я не хотел вас пугать. Я Бен, Бен Стемпл, племянник Фи. Вот, смотрите, у меня есть ключ от дома, — говорит он, показывая мне из-за двери кольцо с ключом.

— Чей племянник?

— Фионы! Я ее племянник, слесарь-водопроводчик. Она просила меня починить раковину у вас в ванной.

— Какую еще раковину?

— Вы, наверное, Мира, да? А это ваша дочь, Хлоя. Фиона только о ней и говорит. Хлоя такая лапочка.

— Слушайте, может, дадите мне одеться? — говорю я, не веря, что парень, который без предупреждения ввалился ко мне в ванную, не скрывает, что ему прекрасно нас видно. — Дверь! — снова ору я. — Закройте дверь!

— Сейчас, — говорит он. — Тут стекла полно. Вы не сможете выйти. Я пойду швабру принесу.

Я сижу, скорчившись в ванне, Хлоя до сих пор хнычет; я снимаю с крючка полотенце и заворачиваю в него себя и Хлою. Через минуту возвращается Бен со шваброй.

— Клянусь, я не смотрю, — говорит он и начинает сметать с пола осколки стекла.

Мы с Хлоей так и сидим, завернувшись в полотенце.

Пока он подметает, я рассматриваю его, пытаясь определить, действительно ли это племянник Фионы, или же какой-нибудь маньяк, который убьет нас обеих, как только закончит подметать. Ему где-то за тридцать, у него светлые волосы и жидкая бородка. На нем рабочий комбинезон и тяжелый пояс для инструментов, к руке на ремешке пристегнут айпод, откуда доносится голос Уоррена Зивона. У Бена порез на щеке — наверное, его задел осколок стекла.