В 1946—1948 гг. из Красной армии были демобилизованы военнослужащие ряда возрастов. Соответственно, их ровесники, ранее зачисленные в рабочие батальоны, получили разрешение вернуться в места, где они жили до войны».

По данным Генерального штаба Российской Федерации, из плена вернулся 1 миллион 836 тысяч человек. 180 тысяч военнопленных эмигрировали. В лагеря же, как пособники немцев, были направлены всего 234 тысячи, то есть каждый тринадцатый.

Н. Толстой в своей книге приводит данные бывшего офицера НКВД, который, по его словам, имел доступ к досье этой организации. Его цифры он называет более точными: «Всего из ранее оккупированных районов в 1943—47 годах было репатриировано около пяти с половиной миллионов русских. Из них:

20% — расстреляны или осуждены на 25 лет лагерей (что по сути дела равносильно смертному приговору);

15—20% — осуждены на 5—10 лет лагерей;

10% — высланы в отдаленные районы Сибири не менее, чем на шесть лет;

15% — посланы на принудительные работы в Донбасс, Кузбасс и другие районы, разрушенные немцами. Вернуться домой им разрешалось лишь по истечении срока работ;

15—20% — разрешили вернуться в родные места, но им редко удавалось найти работу.

Эти весьма приблизительные данные не дают при сложении 100%: вероятно, недостающие 15—25% — это люди, скрывшиеся уже в СССР, умершие в дороге или бежавшие».

Не следует забывать и о том, что заведенные органами НКВД-НКГБ на каждого репатрианта досье использовались для их дальнейшей «разработки» и поисков компрометирующего материала. Особый интерес представляли те репатрианты, кто выполнял обязанности по бытовому обслуживанию военнопленных и «остарбайтеров» — их именовали «связанными с немецкими разведывательными и карательными органами». Тех, кто был освобожден из неволи союзными войсками или был вывезен в капиталистические государства, брали на учет как «агентуру западных разведорганов».

Досье, заведенные на бывших военнопленных и гражданских репатриантов, были широко использованы после 21 февраля 1948 года, когда был принят пакет документов, регламентирующих создание особых лагерей и особых тюрем, ужесточавших репрессии в отношении ранее осужденных троцкистов, правых, меньшевиков, эсэров, националистов, шпионов и диверсантов.

Была названа и новая категория государственных преступников — «лица, представляющие опасность по своим антисоветским связям и вражеской деятельности». Эта формула имела прямое отношение к бывшим военнопленным и гражданским репатриантам.

…Михаил Михалков в Москву летел в одном самолете с пленными немецкими генералами, среди которых находился и Краснов…

Только в конце 1945 года его брат Сергей Владимирович Михалков получил неожиданное известие из Лефортовской тюрьмы: «Я здесь…»

Вспоминает Сергей Владимирович: «…он любил Отечество, Родину, как и все мы, Михалковы. И когда я в военной прокуратуре услыхал эту формулировку — “измена родине”, — не поверил, нет, нисколько. Я пошел на прием к заместителю министра внутренних дел генералу Чернышеву. Со своим письмом и с письмами тех, кто писал о младшем брате в военные годы в мой адрес.

Меня встретил неторопливый, уравновешенный человек… Он сказал:

— Что я могу сделать? Даже если вы и правы… Ваш брат в руках “СМЕРШа”. Я же к этой организации не имею никакого отношения.

Я было приуныл. Но генерал добавил:

— Обещаю вам одно: проверить данные, которые касаются его партизанского прошлого на территории Латвии.

Через некоторое время меня пригласили к Чернышеву, и я услыхал:

— Подтвердилось: ваш брат действительно организовал партизанскую группу, которая действовала в тылу у немцев. Теперь я советую вам поговорить с Берией…

Проснулся в то утро под первые аккорды гимна, приободрился и спустя время набрал номер, который помню и доныне. Голос секретаря:

— Сейчас соединю…

— Товарищ Лаврентий Павлович…

Излагаю суть дела. Ответ короток. В голосе с грузинским акцентом — властность и категоричность:

— Ваш брат — плохой человек. Но если вы сомневаетесь… ладно, я пришлю полковника, чтобы он все перепроверил…

Могу, конечно, написать, что я испытал, дожидаясь… Но не стану. Многим и многим пришлось в то время куда как тяжелей и безысходней…

Наконец меня вызвали телефонным звонком все туда же, к генералу Чернышеву. Там, в кабинете, находился и тот самый полковник из “СМЕРШа”. Он спросил меня едва ли не с ходу:

— Почему ваш брат сразу не застрелился?

Для знающих поясню: сдаваться в плен советский воин не имел права, в крайнем случае он должен был кончить жизнь самоубийством… Я ответил:

— Он не сдавался в плен, если опираться на свидетельства очевидцев. Он попал в плен вместе с тысячами других солдат и офицеров, которые оказались в безвыходном положении. И не собирался засиживаться в плену — бежал из калининградского концлагеря. Подтверждение — в письмах.