— Эгей! Не баловаться! — прикрикнул погонщик на вожака и, смахнув снег с нарт, снял беличьи рукавицы. Косев ожидающе посмотрел на толстое с редкой седой бородкой лицо Онэмэ, которое добродушно расплылось в улыбке, обнажившей чистые белые зубы.

— Косев-товарищ! — сказал Онэмэ и развел руками. — Сегодня нет песен. Не привез. Не придумал.

Косев замахал руками.

— Пойдем чай пить! Тебе согреться надо. — И, полуобняв старика, повел его к двери. — Что я тебе покажу, дедушка Онэмэ! Радость… Голос свой хочешь услышать?!

— Голос мой, говоришь?! — усмехнулся Онэмэ. — Я его каждый день слышу. Молчу — слышу, говорю — слышу, пою — слышу. Какой еще голос есть?

— Нет, не то! — похлопал Косев по плечу Онэмэ. — Свой голос — со стороны!

— А-а-а, — недоверчиво протянул погонщик и попятился, нахмурив брови. Услышать свой голос «со стороны» показалось Онэмэ невозможным делом. Он давно перестал верить святым и злым духам — с тех пор, как прогнали со стойбища последнего шамана.

— Дело у меня, Косев-товарищ. Большое дело! Председатель вызвал. Думать будем. Весна скоро. Олени, ай-ай, на новые пастбища пойдут!

Косев уже открыл дверь, и они пошли по коридору, мягко ступая по ковровой дорожке. Онэмэ расправил плечи: так было тепло в большой избе. Привычка сжиматься от холода появилась совсем недавно — ему шел уже шестидесятый год.

На чисто выбеленных стенах висели цветные географические карты, большие и малые.

«Как картинки», — подумал Онэмэ.

В длинной просторной комнате рядами стояли парты, в углу шкаф с книгами, на шкафу старый потертый глобус. «Совсем как я, — усмехнулся Онэмэ — моя голова такая же круглая», — и заглянул в жилую комнату. Кровати, шторы, салфетки на тумбочках. Воскресенье — дети разъехались на лыжах по стойбищам.

Онэмэ хорошо помнил, как строили школу всем стойбищем: немало сосновых бревен привез он из тайги на оленях. Сюда же отдал он учиться сына и дочь, и каждый год приезжал весной к ним на праздник. Сейчас сын далеко в большом городе, учится в партийной школе, а дочь работает бухгалтером на консервном заводе.

Онэмэ останавливался и смотрел на таблицы, счеты, диаграммы. Он уже совсем забыл, что был застигнут в поле вьюгой, сбился с пути. (Выручил вожак — крупный ветвисторогий олень, которым его премировали недавно.)

А Косев говорил и говорил, увлекая старого оленевода к двери, на которой висела черная металлическая табличка с надписью по-мансийски и по-русски: «Директор».

— Вчера привезли патефонную пластинку из города. Твой голос, песня твоя! Я слушал. Вот у меня патефон есть — смотри, Онэмэ! Сейчас сыграем. Раздевайся.

Обрадовавшись встрече, Косев растерянно остановился посреди комнаты, обдумывая, за что ему приняться сначала: завести патефон или вскипятить чай. Казалось, он не мигал глазами, большими и круглыми, с огоньком, раскрытыми так, что над переносицей на широком лбу обозначалась складка-морщина. Чисто выбритый, он был похож на монгола. Скулы блестели и отливали синевой. Косев провел ладонью по щеке и подошел к электроплитке.

Онэмэ наблюдал за ним, радовался тому, что знаком с таким человеком, как Косев. Ему льстило, что вот сейчас директор районной школы суетится, гремит посудой, стараясь быстрее вскипятить чай и угостить его, Онэмэ, а потом они вдвоем будут слушать песню, и Онэмэ на самом деле услышит свой голос со стороны.

Год назад на краевом слеге ударников-оленеводов в большом городе к Онэмэ подвели хмурого серьезного юношу-манси, который отрекомендовался: «Директор районной школы — Косев». Узнав, что старый Онэмэ напевник-песенник, он улыбнулся, широко раскрыл глаза и повел почетного оленевода в радиостудию, где кого-то ждали, такие же как и Онэмэ, старые почетные оленеводы. Там, в одной из комнат, увешанной наглухо сукнами, около аппаратов с электролампами сидели в мягких креслах манси и, отдавая должное тишине и торжественности, даже не курили свои древние трубки. Косев усадил Онэмэ в кресло, а сам зашептал что-то на ухо женщине в белом халате. Женщина кивнула Косеву головой и поманила Онэмэ пальцем.

— Что вы будете петь? — спросила она.

— Все буду петь. Тридцать песен у меня — тридцать зим. Я давно пою, — отвечал Онэмэ, удивляясь настороженной улыбке женщины. Ведь не зря же Косев привел его сюда прямо с праздника — значит надо петь все песни!

«Другие оленеводы, наверное, знают больше», — думал Онэмэ.

— Вы споете одну — самую лучшую, которая вам больше всего нравится. Хорошо?

— Хорошо.

Она подвела его к аппарату, сказала: «Тихо» — и объявила в трубку его имя.