Но Димка, конечно, не Достоевский… А впрочем, почему мы так любим эти уничижительные формулы? Этот, дескать, не Лев Толстой, тот — не Феллини, и так далее. Глупо ведь говорим! Потому хотя бы, что и Достоевский — не Лев Толстой, и с Толстого ведь не нужна копия. Другие нужны, со своим почерком. Однако с детства в кровь входит — мы люди маленькие, куда уж нам…

Вернёмся, однако, к Димке. Его судьба не баловала, а как только он начинал действовать самостоятельно, получался конфуз. Почему-то влекло его к женщинам, которые хорошо знали, чего в жизни добиваются, а наш Аргентинец в круг их желаний никак не вписывался. Несмотря на очевидную робость и нерешительность в нём нетрудно было угадать человека неуправляемого, а женщины управлять нами очень любят и если уж поступаются своевластием, то взамен стремятся получить нечто компенсирующее — известность, например, блага материальные или уж мужчину как мужчину. Последнее, впрочем, во всех вариантах желательно.

Димка же, боюсь, в то время не отвечал ни одному требованию. Однако жизнь широка и возможностей в ней много, — нашлась же Надя, например, — с умом только подходить нужно и цель намечать по возможностям, а ему этого понимания и не хватало, вот и лез в воду, как говорится, не зная броду. Окунётся, побарахтается беспомощно и потом долго от унижения откашливается. И так не раз.

В прошлый вечер Димка на «вдову» нацелился и промахнулся, а в этот с тем же успехом на артистку. И что его туда занесло, понять трудно. Артистка эта, по-моему, на земле одними мечтами тщеславными держалась, да ещё дымом табачным. Но он, видимо, родственную душу творческую вообразил и взволновался. Вёл себя неумело и жалко, как всегда. Заговорил фальшивым бодрым голосом пожившего и повидавшего человека:

— Что же вас ждёт, девушка, после училища?

— Работа, — отвечала она, моментально оценив Диму и скучно выпуская табачную струйку.

— Во МХАТе? — сострил Дима плоско и неудачно.

— МХАТ устарел, между прочим.

— Так уж и устарел?

— А вы давно там бывали?

Дима замялся.

— Понятно, — сказала девушка. — О «Современнике» слышали?

И хотя Дима, конечно же, был передовым и поклонником «Современника», а не тогдашнего МХАТа, однако выглядел чуть ли не ретроградом. Вот к чему приводит неумение разговаривать с девушками. Мне его жалко стало, и я пошёл на кухню, к Лиде.

— Где ты эту артистку откопала?

— Что, понравилась?

— Мне-то? С ума сошла! Димке.

— Она девушка серьёзная.

— Увы, заметно.

— Сочувствуешь?

— Почему бы и нет?

— С девушками нужно уметь обращаться.

— А если человек не умеет? Что ему делать прикажешь?

Лида пожала плечами.

— Слушай, Лидка! Может, ты ему что-нибудь полегче подыщешь? Они ж у тебя табунами пасутся.

— Так уж табунами…

— Ну, косяками. Зааркань какую-нибудь смирную.

— Ему не смирная нужна, — сказала Лида, однако мысль свою не уточнила, задумалась.

А я, натолкнув её на мысль, отошёл, успокоенный, уверенный, что Диму она выручит. Правда, каким образом, я, конечно, не представлял.

В гостиной тем временем Олег налаживал музыку. Разумеется, это был уже не примитивный патефон и не устаревший проигрыватель, а магнитофон. Правда, не «грюндиг» и не «сони», а громоздкий, тяжёлый ящик из пионеров прогресса. Причём не только технического, но и своего рода общественного, ибо ящик извлекал звуки, которые официальные программы не транслировали. Годы соответствовали поговорке: «новое время — новые песни». Раньше консерваторские воспитанники заливались о любви и достижениях, теперь самодеятельные барды хрипло откликались на злобу дня.

То придумают песню о начальничке, который в машине толковал про Сталина, пока машина не перевернулась и начальника вместе с шофёром не «доставили на Таганку в больничный покой», то про гражданку Парамонову, уличившую мужа в неверности и потребовавшую: «Ты людям всё расскажи на собрании!» И наконец Олег включил любимую, про человека пострадавшего и вернувшегося, который пьёт и смотрит в небо, где…

— Сильная штука, — говорил Олег. — Кто бы мог подумать, что он такое выдаст!

Речь шла об авторе, недавно ещё известном лишь поверхностной весёленькой комедией.

— Я и сейчас думаю, — сказал Игорь.

— О чём думаешь?

— Не могу увязать два таких взгляда на жизнь.

— А что такого? У многих глаза открылись.

— Как у Тарелкина?

— Какого Тарелкина?

— Что впереди прогресса побежал, когда прогресс объявили.

— Это ты зря. Если у человека талант, закапывать его ни к чему.

— Кроме таланта совесть иметь нужно.

— В чём же ты его бессовестность видишь? Он не знал… А ты знал? Ты не верил разве?

— Не в этом дело. Верить он мог. Предположим, верил. Но жил он слишком хорошо, чтобы говорить от имени тех, кто жил плохо.

— Да ведь те, кому плохо пришлось, могут такую песню и не написать. А он смог, и мы его слушаем. Его!

— Я ему не верю.

— Ну, даёшь! Что ж он и теперь, по-твоему, неправду говорит?