— Зачем? — в упор глядя на главного демона, спросила Апрель.

Катя зажмурилось и покачала головой, доподлинно зная, что теперь будет. Скандал. Витька не удержится от попреков в адрес Апрель, потому как задет за живое и уязвлен глубоко.

Будем реалистами: вовсе не мать он надеялся вычеркнуть из списка подозреваемых. Летай Катерина на помеле каждую ночь и дои чужих коров через опояску, Виктор бы и глазом не моргнул: может, это… как ее? Менопауза! Пришелец из дальних краев, дядя Андрей, он же Анджей, он же Дрюня, он же Цапфуэль, мог рогами двери открывать и вниз головой на потолке спать: пришельцам — им по статусу положено. Не говоря уж о приблудной шерстистой живности. Но женщина, с которой Витька завел свой первый взрослый роман, обязана оставаться непричастной заговорам мелких и крупных бесов. Потому что Виктор и только Виктор должен был стать единственной причиной ее благосклонности. Конкурировать — даже со спасением мира — мужчина не любит. И что ж это получается? Что его соблазнили и окрутили не ради него самого, а с дальним и кривым прицелом, рассчитывая через витькину любовь дотянуться до его мамаши?

Скандал, как и положено, вскипел, наваристый и смачный. Виктор выдавал очередями заготовленные еще на лестнице: «Ты все знала, да? Знала, поэтому и спала со мной? Да кто вообще сказал, что ты богиня?» Апрель отмалчивалась, позволяя разгневанному мужчине исчерпать арсенал упреков. Опыт Мамы Лу, лениво напомнила Кэт со дна памяти, в борделе клиенту тоже всегда давали проораться.

Излив на голову Апрель объемистый громокипящий кубок, Виктор всем телом, точно авианосец, развернулся в катину сторону. Но злость уже иссякла, да и понимал он: вина его матери лишь в том и состоит, что Катерина — не богиня, не демоница и не ангел. Упрекать ее в этом Витька не собирался. Добрый мальчик.

— Почему ты, мам? — грустно спросил он — и Катя немедленно узнала собственные интонации. Почему ты, Витенька? Почему ты порвал штаны, почему ты принес двойку, почему ты подрался, почему ты упал в фонтан? Почему ты впуталась в разборки ада и небес, Катерина? Отвечай уже, все равно отмолчаться не получится.

Над ответом Катя размышляла давно и безуспешно. Она не находила в себе ни должной воинственности, ни яростного стремления к победе — да что там яростного… Никакого стремления к чуждой, НЕ НАШЕЙ победе Катерина в себе не находила. Единожды виденная ею фифа Мурмур не топтала родных катерининых нив, не жгла посевов и не рушила городов. Но даже если топтала-рушила-жгла, то не при Кате, а где-то вдалеке и втихомолку. И ничей пепел на стучался в катино сердце, не взывал к отмщению, на героизм не сподвигал. Скучно было Катерине, скучно и неловко. В ее-то возрасте ввязываться в высокопарные прения ангелов и демонов, бегать по сезонным вечеринкам богов и видеть себя то спасительницей мира, то пешкой в руках сильных и беспощадных — как будто земных, настоящих дел не хватает!

Я слишком женщина для ваших игр! — так и хотелось крикнуть в каждое спокойно-надменное, чересчур надменное для человека лицо. Вы хоть разберитесь в людях, которых используете! Кто вообще додумался рекрутировать нас, податливых и кротких? Вы не видите, что мы готовы приклонить голову на любое плечо, которое не отдернулось от нашего прикосновения? Я же предам все высокие идеи оптом и в розницу, если на той, враждебной стороне окажется хоть один умелый иллюзионист, ловко прячущий в рукав женские сердца и растворяющий благие помыслы силой иронии. Если там, во вражеском стане, мне дадут право быть женщиной, свободной от борьбы… не существительным, а прилагательным… спокойным и красивым прилагательным… Я предам вас.

Поэтому вы решили взять в оборот Витьку и обеспечить мою преданность вашим мутным идеалам? История принца Гамлета и мамы его Гертруды вас ничему не научила? Или вы брезгуете учиться у людей тому единственному, в чем они понимают лучше вас — механике страстей человеческих?

Вопросы, риторические и не очень, множились в голове, словно рои голодных, подрагивающих брюшками ос. Катерина почувствовала себя на грани истерики.

— Вы, молодой человек, чем задавать своей маме вопросы, на которые даже боги ответа не имеют, — внезапно вклинился в затянувшееся молчание Тайгерм, — подумали бы сперва, как ей помочь. Над своей, так сказать, ролью во вселенской истории.

Ай да Тайгерм, ай да старый лис, захотелось воскликнуть Кате. Однако момент был неподходящий, а комплимент — сомнительный. Примет ли кот за похвалу звание лиса, да вдобавок старого? И все-таки ловко он Витьку укротил: чем на присутствующих орать, пусть подумает над своей ролью… Погодите-погодите. Как это — «над своей ролью»? Катерина с ужасом воззрилась на Тайгерма — и встретила взгляд не кота, но тигра, золотой и безмятежный. Круглый человеческий зрачок, нисколько не похожий на вертикальный кошачий, излучал бесконечное равнодушие. Существо, притаившееся в упитанном коте, привыкло распоряжаться всем и вся, не испрашивая дозволения и не принося извинений. Глупо говорить «извините, но сейчас я вас убью». Особенно если распоряжающийся твоей жизнью не думает о ней в таком ключе: я убиваю, я уничтожаю, я разрушаю… Он думает так, будто кирпичи кладет: тысячу на эту стену, пять — на ту, а на выгородку все десять уйдет!

Кате показалось, она сморгнула, или глаза ей застлало слезой, а может, солнце на мгновение выключили, поэтому момент превращения кота в крупного мужчину с темными с проседью волосами, забранными на затылке в конский хвост, она пропустила. Вот только что был кот — и уже стоит посреди кухни посторонний мужик, одетый в странно знакомый костюм — куртка грубого сукна, узкие брюки, заправленные в сапоги с отворотами… Катерина и понять не успела, откуда она знает человека, вошедшего в ее дом в кошачьем облике, как ее собственные губы голосом Кэт произнесли:

— Привет, мореход.

Точнее, Кэт сказала «Мореход». Так, словно это прозвище, а не профессия. Или даже имя.

— Здравствуй, Китти. — Голос у Морехода был низкий, ленивый. И слегка кошачий. Но главное, голос тоже был очень, очень знакомый. И вселял надежду, которую иначе как безумной не назовешь: подобная надежда не рождается нигде, кроме как на эшафоте, на обрыве, на краю. — Привет, Лу. Наама, Цап, мое почтение.

— Я тебе не Цап, — голос у Анджея-Дрюни аж хрустел, будто свежий наст под ногами.