– Нет, – жестко ответил Стефан и посмотрел генералу в глаза. – Не нормально!

– Вот и я так думаю, – усмехнулся Чапайкин, – что не нормально. Не нормально и не хорошо.

– А знаете, почему не хорошо? – поднял глаза Стефан.

– Догадываюсь, юноша, – серьезно ответил Глеб Иваныч. – Жизнь-то штука приятная, но если совета умного вовремя не послушаться, то и оборваться может, когда не ждешь. Так? – Томский и не думал разделять лирический настрой генерала. Он просто по-деловому закинул ногу за ногу и стал рассуждать вслух:

– Смотрите, товарищ генерал, допустим, вы меня берете. Или, как вы планируете, выпускаете. Ни то ни другое, как вы понимаете, меня не устраивает в силу известных причин. Что же делает человек в моем положении? А вот что. Он идет в то же самое ведомство, но только уже рангом повыше, с повинной, само собой, и излагает собственную версию того, как некогда небезызвестная органам гражданка замутила идею о том, как подобраться к культурным ценностям, имеющим государственное значение, из числа тех объектов и предметов искусства, которые имеют несчастье недостаточно этим самым государством охраняться. А перечень она знает, как никто, потому что это и есть ее интересная особенность, точнее, профессия – искусствовед, доцент Московского государственного университета, соавтор учебника по основным разделам искусствоведческой науки. Кстати, автор параграфа о древнем китайском фарфоре. Ну и прочее. – Чапайкин замер и неподвижно уставился в точку на столе, в которой старый чернильный прибор, сдвинутый с полированной столешницы, наезжал тяжелым бронзовым основанием на край зеленого сукна. А Стефан с присущим ему спокойствием продолжал развивать последнюю версию: – Далее, для исполнения задуманного Алевтина Чапайкина, – вежливый поклон в сторону генерал-лейтенанта, – находит и совращает молодого неразумного пацана, бывшего уголовника, пытаясь вовлечь его в свой преступный замысел. – Томский видел, как дрогнула рука напротив: дрогнула, но тут же вновь замерла. – При этом она мало чего опасается, зная, что прикрытие имеет на высочайшем уровне, – снова вежливый реверанс. – Они встречаются, регулярно посещают рестораны, почти в открытую занимаются любовью. Ну и так далее… – Чапайкин продолжал напряженно молчать. Пепел с папиросы упал на стол, но он этого не заметил, однако это отметил для себя Стефан. – Далее происходит серия загадочных исчезновений предметов искусства, известных и не очень, по странному совпадению подпадающих под область исследования искусствоведа А. Чапайкиной. И что вы думаете? Ни единого следа, ни пылинки, ни одного раскрытия преступления за столько лет безуспешных трудов! – Он снял ногу с ноги и принял скромный вид подозреваемого. Глянул на генерала. – Продолжать, Глеб Иваныч?

Тот очнулся и посмотрел на преступника:

– Гнида… Ты даже не в курсе, наверно, что Алевтина умерла три года назад. Иначе пасть бы грязную свою не посмел открыть.

– Сочувствую, товарищ генерал, – довольно искренне отреагировал Гусар, – я и правда не знал. Только, боюсь, для вас это ничего не меняет, а только усугубляет неприятные подозрения. Понимаете, я о чем? – Он пристально посмотрел на чекиста. – Все прочее – неизменно и по-любому ничего доброго никому из нас не сулит.

– Нас? – не понял Чапайкин. – Нас, ты сказал, гнусная рожа?

– Мне и вам, Глеб Иваныч, – нас, получается. – Тут же, не давая генералу прийти в себя от возмущения, добавил: – Я вот о чем подумал, товарищ генерал. Вы бы меня отпустили с миром, а я бы улетел спокойно. Денег все равно никаких нет – пустой лечу. Прочие доказательства – никчемные, если вообще имеются. Забудьте просто про все. И я забуду. Так будет правильней для всех. Нормально?

Генерал не ответил, он уставился в чернильный прибор, чтобы подумать. Внезапно нажал кнопку на столе. Вошел лейтенант.

– Проводите, – не глядя на Гусара, коротко приказал он и поджег папиросу.

Как всегда, круглосуточная наружка аккуратно довела Стефана до квартиры и замерла у подъезда в ожидании сменщиков. Впрочем, теперь Томского это обстоятельство не слишком беспокоило. В дело вступал четвертый, завершающий этап плана.

На другой день с началом темноты к дому № 12 по Фрунзенской набережной стали съезжаться всевозможные автомобили с иностранными номерами. Наружка засуетилась и моментально связалась по радио с управлением. Оттуда выслали еще пяток машин, на всякий случай. Операцией все еще руководил первый зам. начальника московского УКГБ. Лихорадочно стали пробивать номера: дипломатические в основном и журналистского корпуса. Так и было – дипломаты и журналисты, многие – известные органам по многолетнему пребыванию в Союзе. Все они направлялись по одному и тому же адресу. Одним из первых прибыл торговый американец, тот самый, хозяин уборщицы из УПДК, и поднялся на шестой этаж. Через двадцать минут в квартире Стефана Томского оказалось человек двадцать пять иностранцев. Пробыли около полутора часов, затем так же разом выкатились на улицу и разъехались в разные стороны.

Тут же поступила команда задержать под любым предлогом всех недипломатов. Это и было сделано, удалось тормознуть почти всех журналистов и торгаша. Рискуя международным скандалом, всем устроили досмотр, ссылаясь на некий анонимный сигнал. Ни у кого ничего обнаружено не было – раздробленного на части долларового миллиона, который ожидали перехватить. Через двадцать минут в квартиру Стефана Томского ввалились с ордером на обыск человек двадцать пять иностранцев. Пробыли около полутора часов, затем так же разом выкатились на улицу и разъехались в разные стороны. Пусто! Ни намека на миллион или сколько похитил он там у народа. Разве что остатки теплого еще пепла обнаружили в квартирном камине. В том числе, между прочим, и несгоревшие остатки стодолларовых американских купюр.

Ушли в тот вечер ни с чем, но наружку не сняли. Пепел тот же час был услан на экспертизу, которая еще через час подтвердила, что и по общему количеству, если исходить от стодолларовых купюр, и по результату спектрального анализа, пепел – долларовый, натуральный.

Все это стало известно на Лубянке той же ночью, информация прошла в самый высокий кабинет. Отдельно доложили о дипломатах и писаках. До отъезда Томского оставалось полночи и утро.

– Что будем делать? – запрашивают высокий кабинет из управления.

– Выпускать, – скомандовал Главный. – И так на весь свет обосрались, капитальней некуда. А Чапайкина – на пенсию, без объяснений!

О том, что получилось той ночью, пострадавший Глеб Иваныч узнал лишь через двадцать шесть лет, в девяносто восьмом году, в возрасте девяноста пяти лет, будучи никому не интересным дедом, которому никак не выходило принять смерть по-людски, без передержки, без изъевшей внутренность муки от никчемной и затянувшейся жизни.

Повествователем был важный человек, заодно сосед по дому в Трехпрудном переулке, Стефан Томский. Он-то и рассказал чекисту, как все было тогда, о том, как провернули они остроумную сделку, запивая редкое зрелище хозяйской хванчкарой.