В гостиной, кроме кресла, было еще два стула, пианино, трехногий столик и угловой диванчик на двоих. Что касается стен, то одну занимало окно, а другую каминная полка, уставленная амурами. Напротив окна располагалась дверь, рядом с ней книжный шкаф, а над пианино висел, занимая немало места, один из шедевров Мод Гудмен. Это было не самое отталкивающее любовное гнездышко, особенно если задвинуть занавески, включить свет и не пользоваться газовой плитой, но при взгляде на него начинала негромко звучать нота, которую так часто распознаешь в современных жилищах, — нота временного пристанища. Обрести такой дом было так же легко, как и покинуть.

Скидывая ботинки, Леонард задел трехногий столик, и стоявшая на видном месте фотография в рамке соскользнула вбок, упала в камин и разбилась. Как-то невыразительно чертыхнувшись, он поднял фотографию. На ней была изображена молодая дама по имени Джеки. Снимок был сделан, когда молодые дамы по имени Джеки часто позировали с полуоткрытым ртом. Обе челюсти Джеки украшали длинные ряды ослепительно белых зубов, которые явно перетягивали ее голову на сторону, — столь огромными и многочисленными они были. Поверьте мне на слово: ее улыбка была просто ошеломляющая, — но проявлять чрезмерную разборчивость будем лишь вы да я, утверждая, что истинная радость таится у человека в глазах, а глаза Джеки никак не сочетались с ее улыбкой. Напротив, они были беспокойными и голодными.

Попытавшись вынуть из камина осколки, Леонард порезался и вновь помянул черта. На рамку капнула кровь, потом еще, и оставшаяся без стекла фотография оказалась испачканной. Теперь Леонард выругался с большим чувством и бросился на кухню, где сунул руки в воду. Кухня была такого же размера, что и гостиная, хотя она же была одновременно и спальней. Таков был его дом. Он снимал квартиру с мебелью: из всех предметов обстановки ему не принадлежал ни один за исключением фотографии в рамке, амуров и книг.

— Черт, черт, проклятье! — бормотал он, вставляя и другие подобные слова, слышанные от людей постарше. Потом поднес руку ко лбу и сказал: «Провались все к черту…», — но в этой фразе прозвучал уже совсем иной смысл. Взяв себя в руки, он выпил немного черного чая, сохранившегося, потому что его не заметили, на верхней полке, и проглотил несколько пыльных крошек кекса. Затем вернулся в гостиную, снова уселся в кресло и начал читать том Рёскина.

В семи милях к северу от Венеции…

Как совершенно начало его знаменитой главы! Как превосходна способность автора к назиданию и к поэзии! Богатый человек говорит с нами из своей гондолы.

В семи милях к северу от Венеции песчаные отмели, ближе к городу чуть поднимающиеся над отметкой самой низкой точки отлива, постепенно достигают более высокого уровня и, наконец, соединяются в поля соленых зыбунов, которые вырастают то здесь, то там в виде бесформенных кочек, пронизанные тонкими ручейками морской воды.

Леонард пытался создавать свой стиль, опираясь на Рёскина: для него это был величайший мастер английской прозы. Он упорно читал дальше, время от времени делая пометки.

Давайте немного остановимся на каждой из данных характеристик по порядку, и, во-первых (ибо о колоннах уже было сказано достаточно), на том, что весьма типично для этой церкви, — на ее освещенности.

Можно ли что-нибудь почерпнуть из этого великолепного предложения? Мог ли он использовать его для своих будничных нужд? Мог ли он ввести его с некоторыми изменениями в следующее письмо брату, чтецу из мирян англиканской церкви? Например:

Давай немного остановимся на каждой из данных характеристик по порядку, и, во-первых (ибо об отсутствии вентиляции уже было сказано достаточно), на том, что очень типично для этой квартиры — на ее сумеречности.

Что-то подсказывало ему, что такие изменения не годятся, и это что-то, если бы он догадался, был сам дух английской прозы. «Моя квартира темная и к тому же душная». Вот это подошло бы.

А голос в гондоле звучно и мелодично пел о Старании и Самопожертвовании, наполненный ощущением высшей цели, красоты, даже сочувствия и любви к человеку, однако каким-то образом избегая всего того, что было важным и неизбежным в жизни Леонарда. Потому что это был голос человека, который никогда не был голоден и грязен, а следовательно, и не понимал, что такое голод и грязь.

Леонард слушал его с благоговением. Он чувствовал, что приверженность голосу приносит ему пользу, что, если он не отступится от Рёскина, концертов в Куинс-Холле и некоторых картин Уоттса, [12] настанет день, когда он вынырнет из серого омута и увидит мир. Он верил во внезапное преображение — идея, возможно, правильная и для незрелого сознания особенно привлекательная. Она образует основу популярнейшей религии: в сфере предпринимательства она доминирует на фондовой бирже, становясь той «чуточкой везения», которой объясняются все успехи и неудачи. «Была бы у меня хоть чуточка везения, все пошло бы как по маслу… У него роскошный дом в Стрэтеме [13] и „фиат“ на двадцать лошадиных сил, но он, знаете ли, вообще везунчик… Простите, что жена опоздала, но ей вечно не везет — поезда уходят из-под носа». Леонард был выше таких людей: верил, что необходимо прилагать усилия и неуклонно подготавливать желаемые изменения, — но о культурном наследии, которому свойственно постепенно разрастаться, не имел ни малейшего представления: надеялся прийти к Культуре в одночасье, как возрожденцы надеются прийти к Христу. Эти сестрицы Шлегель пришли к ней, получили желаемое, овладели Культурой в полной мере — раз и навсегда. А у него между тем квартира темная и к тому же душная.