В Польше маме пришлось трудно. В Польше я сидела за рулем. Она вообще отдала мне машину, но перед границей с ГДР заявила:

— А теперь поведу я.

Темнело, и я медлила. Она постучала по крыше автомобиля красными ногтями.

— Ну, давай уже. Рулила десять дней подряд. Пора тебе отдохнуть, к тому же в темноте я вижу лучше.

Я отдала ей ключи от машины. Она уселась за руль, подложив под себя подушку, скинула лодочки и сунула ноги в туфли на плоском каблуке, сдвинула сиденье вперед, отрегулировала боковое зеркало, подкрасила губы, глядясь в зеркало заднего вида, пристегнулась, и мы тронулись. Поляк помахал нам вслед рукой.

Она заметила это и сказала:

— Все-таки в Польше было много хорошего, тебе не кажется?

Ужасного там тоже было много. Картины, возникавшие в памяти матери, переполняли ее и вытесняли настоящее. Я шла с ней рядом, но она была где-то далеко. Потом вдруг замечала меня и пугалась моего присутствия — откуда бы мне там взяться? А когда осознавала несоответствие во времени и душа ее вырывалась из плена прошлого, лицо у нее начинало подергиваться, и она молча, словно с зажатым рукой ртом, качала головой и плакала. Приходя в себя, извинялась, что не в состоянии ничего объяснить.

Отдавая ей ключи, я беспокоилась, сможет ли она сосредоточиться на дороге, но сказала себе: «Мама столько пережила, что уж до Гамбурга мы точно доберемся в целости и сохранности».

На границе в Колбасково (Помеллене) я протянула из окна польскому пограничнику наши паспорта. Он ушел, вернулся, отдал документы, отсалютовал моей матери, та поблагодарила его по-польски и тронулась с места.

— Ты видела? Он улыбнулся. — И выпрямилась: — Впереди немцы.

— Мы не должны поддаваться на провокации, — сказала я.

— Какие там провокации? Меня им спровоцировать не удастся.

— Да, вот и я говорю.

— Твоя мама и не такое повидала.

На немецкой стороне никого не было. Пограничная будка закрыта. На окнах задернуты шторки. Перед нами и за нами — ни одной машины.

Мы стояли и ждали. Приоткрыли окна. Догорал бархатный майский вечер.

— И что теперь? — засмеялась она.

Никто не появлялся. Не было и машин.

— Так, я хочу сегодня же попасть в Гамбург.

Мама сняла ногу с тормоза, и мы медленно покатились дальше.

Внезапно на дороге перед машиной появился человек в форме. Пока мы смотрели направо, в сторону будки, он, вероятно, вышел из кустов с другой стороны и закричал моей матери:

— Стоять! Немедленно остановитесь!

Она резко нажала на тормоз.

Лицо словно из застывшего цемента. И словесная атака. Запрещено! Наказуемо! Нарушение параграфа — и прочее. Затем он потребовал объяснить, отчего это мы так просто проехали мимо. С саксонским выговором.

— Но вас там не было, — ответила мама. И добавила: — Теперь он заглох.

Она имела в виду мотор. У нее была автоматическая коробка, и полагалось снова завести двигатель, чтобы включить нейтральную передачу.

— Документы, — сказал человек и требовательно протянул руку в окно. Я отдала паспорта.

— Заведешь потом, — бросила я маме.

— Нет, сейчас же, иначе моей автоматике конец.

И завела машину.

— Это только из-за переключения передач, — закричала я пограничнику, чтобы тот не воспринял действия моей матери как попытку к бегству.

Он сделал шаг в сторону, даже не взглянув на нас, и стал листать паспорта. В моем, кроме израильского штампа, было разрешение на многократный въезд в США. Он посмотрел на фотографии, затем на нас, голову налево, голову направо, уберите волосы с ушей, смотрите прямо. Мы все делали по знаку его указательного пальца в перчатке. Мама заулыбалась, темные глаза расширились, накрашенные губы сложились дудочкой.

— Без гримас, — прорычал он.

— Да пожалуйста, — сказала она, — я просто стараюсь быть вежливой.

Ни слова не сказав, он исчез с нашими документами в пограничной будке. Мы ждем.

Никого не видно. Ни одного солдата. Ни одной машины. Возможно, они перекрыли за нами движение.

Мы ждем.

— Тогда, в Польше, — сказала мама, — мы почти всегда слышали австрийский говор — по радио, от эсэсовцев и солдат вермахта, иногда саксонский, но чаще всего австрийский — плавный, распевный говор с примесью грубостей, непристойностей…

Ждем пять минут. Десять минут. Двенадцать минут. Со стороны ГДР прикатил польский автомобиль, салон забит, багажник на крыше загружен до отказа. Семью из Варшавы стал досматривать другой пограничник. Мы видели, как родители с двумя дочерьми все вытаскивали, распаковывали, снова запаковывали, загружали. Им разрешили проехать. Из Польши пришли еще две машины. Им махнули, чтоб ехали мимо нас. Зато мы не отрезаны от мира. Я осознала это с облегчением.