— Анна, — говорю я. — Я иду к себе. Я рядом. Если что-то понадобится, если вы захотите поговорить или что-нибудь такое, скажите мне. Я серьезно. Ничего страшного, даже если разбудите. Просто придите и постучите. Если хотите… — я откашливаюсь. — Надеюсь, с вами все в порядке? Я сейчас уйду, но я правда готов помочь. Если что, позовите, ладно? Никаких проблем.

Я возвращаюсь в комнату и ложусь спать. Лежа в постели, по-прежнему слышу отдаленный плач. Тогда я засовываю голову под подушку и засыпаю.

На следующее утро я встаю рано и иду на пляж Мэнли покататься. По пути захожу в ресторан и забираю доску из кладовки. На пляже толпа народу, как я и думал, но волны что надо, и в отличие от иных дней, когда атмосфера бывает изрядно накаленной, сегодня все довольно миролюбивы, не прочь поделиться и готовы подождать. Очень приятно просто сидеть на доске и радоваться жизни. Солнце поднимается все выше, и на поверхности воды пляшут яркие пятна света. Море так блестит, что я щурюсь и улыбаюсь.

На доске я чувствую себя сильным. Как будто нет ничего невозможного и в то же время ничего по-настоящему важного. Я одновременно могуч и ничтожен. Обширное пространство океана и его сила дают мне ощущение свободы, которое я не знаю на суше. Здесь мне не нужна Лилла. Вообще никто не нужен. В эти короткие и прекрасные минуты не существует ничего, кроме меня, моей доски и волн.

Покатавшись, я отношу доску обратно в ресторан и переодеваюсь в сухое. Потом нахожу пустую бутылку и отливаю у отца немного кофе, чтобы прихватить домой. Кофе здесь вкусный. Крепкий и насыщенный. Действует, как положено. Папа знает, что я ворую кофе, и иногда грозится урезать мне зарплату. Но до сих пор он этого не сделал и вряд ли сделает. Со временем я начал считать дармовой кофе чем-то вроде премии.

По пути я захожу в супермаркет, чтобы купить продукты. Яйца, хрустящий хлеб, спелую клубнику, свежие персики, настоящий кленовый сироп и масло. Я подумываю, не приготовить ли завтрак и для Анны, если она дома, а потом вспоминаю, что она, разумеется, дома, потому что никуда не выходит. Вечно в четырех стенах. Эта мысль отрезвляет. «Неудивительно, что она плакала», — думаю я.

Уже почти девять, когда я возвращаюсь. Еду отношу прямо на кухню и выгружаю из пакетов. На кухне чисто, чайник холодный, Анны не видно и не слышно — видимо, она еще не встала. Я открываю один из шкафов и изучаю содержимое. Приятно видеть, что кухня снабжена всем необходимым. Отличные кастрюли, острые ножи, чугунная сковорода на длинной ручке, замысловатая кофеварка. Но еды никакой. Холодильник пуст, не считая пакета молока, куска сыра и вялой моркови. В кладовке — скудный запас разной дряни. Консервированные супы, огромная бутылка с томатным соусом, макароны. Ничего интересного — ни специй, ни приправ, ни хотя бы чеснока и лука.

Закрыть дверь кладовки что-то мешает. Я наклоняюсь и обнаруживаю мятый листок бумаги, угодивший между дверью и полом. Я извлекаю его и разглаживаю на столе. Бумажка сплошь исписана именем «Бенджамен», вдоль и поперек. Писавший, похоже, был в отчаянии, ближе к концу ручка продавливает бумагу. Буквы отчетливые, с наклоном влево, уверенные. Наверняка это Анна, хотя трудно представить, чтобы столь хрупкая и замкнутая девушка так писала.

Понятия не имею, кто такой Бенджамен — нынешний или бывший бойфренд, наверное, — но я убеждаюсь, что первоначальное впечатление оказалось верным. Анна многое скрывает. Бесстрастная механическая внешность — своего рода маскировка, защитная броня. А подлинная суть прячется.

Я складываю листок и бросаю его на пол, где он валялся до сих пор — есть вещи, о которых лучше помолчать, если увидишь.

Когда я разбиваю яйца, Анна заходит на кухню. На ней просторная, как ночнушка, футболка, яркая, с пятнистым узором, как у ребенка.

— Доброе утро, — говорю я. — Я готовлю французский тост. Вы голодны? Хотите есть?

— Да, — тихо отвечает она. — Да. Спасибо.

Я взбиваю яйца, нагреваю сковородку, а Анна просто стоит рядом и как будто чего-то ждет. Наконец она спрашивает:

— Помощь нужна?

Я прошу помыть и нарезать клубнику, и несколько минут мы проводим в молчании, которое нарушается лишь шипением поджариваемого в масле хлеба. Ситуация вроде бы располагающая к общению и приятная, но я чувствую, как от Анны исходит нервное напряжение.

— Все в порядке? — спрашиваю я. — В смысле, вы…

— Да, все нормально, — говорит она. — Извините. Просто не обращайте на меня внимания, если можно. Я безнадежна.

— Вовсе нет, — возражаю я. — Не надо так говорить.

Она жмет плечами.

За завтраком я задумываюсь, не упомянуть ли о том, что ночью слышал плач, но не знаю, с чего начать. Решаю коснуться этой темы косвенно, дать Анне возможность заговорить самой, если она захочет.

— Вчера я вернулся домой около полуночи. Спасибо, что оставили свет. Надеюсь, я вас не побеспокоил, когда пришел? Вы крепко спали?

— Да, как убитая, — отвечает она с бесстрастным, непроницаемым лицом. — Вы меня совершенно не потревожили. Я ничего не слышала.