Как всегда — сплошное многократное вранье. И семи книг не было, всего четыре, но врать меньше чем в два раза Солженицын не умеет. Причем вторая книга («Обгоняя время». Омск, 1991) есть не что иное, как ласково приглаженный вариант первой («В споре со временем». М.: АПН, 1975). Так что если по чести, то не четыре, а три.

И нет в них никакой мстительности. А если назвала «Архипелаг» сборником лагерного фольклора, то разве это месть? Наоборот, милосердие, сердобольная защита бывшего супруга, ибо на самом деле перед нами «сборник» патологической лжи, злобы и ненависти к своему народу, к Родине.

Что касается школьной поры, то почему же столь близкий человек, как жена, с которой прожито хоть и с перерывами, но все же тридцать лет, абсолютно ничего о ней не знала, — неужели все скрывал? Даже если так, то ведь жена знала и школьных друзей мужа, и его мать, о которой опубликовала в «Дне литературы» большой и очень теплый очерк «Санина мама», — так что могла многое услышать и от них. А о фронтовой и лагерной жизни мужа Решетовская рассказывает, лишь цитируя или ссылаясь на его письма. Ведь только за время войны Солженицын прислал ей 248 писем. В них были строки и о детстве, уже известные нам.

Конечно, в книге Решетовской есть неприятные вещи. Ну, разочек назвала его «фронтовиком-писакой». Так ведь это верно. Как мы знаем, он на фронте без конца писал стихи, рассказы, повести и рассылал по московским литературным адресам. И разве это полушутливое «писака» не перекрывается многократно такими признаниями, как «у меня есть любимый, которого я жду».

Но, с одной стороны, видя некоторые колкости Решетовской в первой книге, можно и понять женщину, которую муж, обретя известность и богатство, бросил на пороге старости ради другой, что лет на двадцать с лишком «моложе и лучше качеством была». Как требовать от брошенной абсолютного бесстрастия? Тем более что, вернувшись из ссылки, Солженицын всеми коварными средствами лагерного ловеласа, начиная с самодельных стихов о вечной любви, разрушил новую семью Решетовской, которая была у нее уже четыре года с Вячеславом Сомовым, доцентом Рязанского медицинского института. А теперь, даже после смерти и Сомова, и ее, стыдит несчастную и за этот брак, как за измену, и за Константина Семенова (по другим источникам, К. Солдатова), за которого, говорит, «вышла замуж сразу после моей высылки в 1974 году». Вот, мол, бесстыдница! Сразу! Уж не могла дождаться, когда в 1994 году мы с Алей вернемся из Америки…

С другой стороны, Решетовская писала, например: «На фронте капитан Солженицын хотел узнать народ. Но вверенный ему «народ», бойцы его батареи, обслуживали своего командира. Один переписывал его литературные опусы, другой варил суп и мыл котелок. У себя в батарее Саня был полным господином, даже барином. Если ему нужен ординарец Голованов, блиндаж которого рядом, то звонил: «Дежурный! Пришлите Голованова!» Эти люди в его глазах не жили своей собственной внутренней жизнью» («В споре со временем», с. 112).

Да, такое читать о себе неприятно. Однако сам-то Солженицын вот что о себе накатал в припадке падучей искренности: «Формируя батарею в тылу, я уже заставлял нерадивого солдатика Бербенева шагать после отбоя под команду непокорного мне сержанта Метлина». Это еще в тылу. А на фронте? «Я метал подчиненным бесспорные приказы. Моя власть убедила меня, что я — человек высшего сорта. Сидя, выслушивал я их, стоящих передо мной по (команде) «смирно». Обрывал, указывал. Отцов и дедов называл на «ты», они меня на «вы», конечно… Был у меня денщик, которого я так и сяк озабочивал, понукал следить за моей персоной и готовить мне еду отдельно от солдатской. Заставлял солдат копать мне особые землянки и накатывать туда бревнышки потолще, чтобы мне было удобно и безопасно. Посылал солдат под снарядами сращивать разорванные провода, чтоб только высшие начальники меня не попрекнули (Андреяшкин так погиб). Какой-то старый полковник из случившейся ревизии вызвал меня и стыдил» («Архипелаг», т. 1, с. 171).

После таких излияний чего ж скулить и жаловаться на жену. Тем более что она вот и хамство его в разговоре с подчиненными смягчила: «Пришлите Голованова!» И о гибели Андреяшкина, что на его совести, не упомянула.

Она ему мстила!.. Стоит перелистать хотя бы ее большую публикацию «Солженицын и читающая Россия» в четырех первых номерах журнала «Дон» за 1990 год, т. е. за четыре года до его возвращения в Россию. Решетовская бережно собрала там все письменные и печатные отзывы в поддержку первых публикаций Солженицына и дала решительный отпор всем критическим высказываниям «Барабашей-Стариковых».

Примечательно одно место, где она и меня помянула: «Подсчитала. Всего об «Иване Денисовиче» — ровно 800 писем. Недоброжелательных — 56.

Занялась подсчетом журнальных и газетных статей.

В центральных газетах — 11,

в периферийных — 18,

в журналах — 12.

Итого — 41. А в «Литературной газете», напечатавшей библиографию по «Ивану Денисовичу», дано лишь 17. Причем не названа даже статья Бушина в «Подъеме» («Дон», № 2.1990, с. 112)».

Какая ревность, какая обида за драгоценного мужа! А чего стоит такой пассаж, относящийся к зиме 1964 года, когда Солженицын находился в Ленинграде, а она оставалась в Рязани: «Февраль был снежным. Приходилось то и дело расчищать лопатой прогулочную дорожку мужа. Не дам ей скрыться под снегом! Это дает ощущение, что Саня просто куда-то отлучился из дома ненадолго, вот-вот вернется. и сразу в садик, сразу на свою тропочку.» (там же, с. 118).

Ей-ей, аж плакать хочется. А он ее поносит. Ведь умерла же она недавно, говорю, умерла. Но у него и к покойникам, с коими так много было связано в жизни, нет снисхождения.

Думаю, что Солженицын больше всего ненавидит свою покойную жену за то, что она рассказала, как гостила три недели у него на фронте. Сам же он ни в одном из припадков безоглядной открытости не обмолвился об этом ни словечком, ибо соображает, конечно, как ярко это гостеваньице высветило весь его фронтовой героизм…