— Ну так что?

— И ты еще не понял, Женька! — воскликнул Семенов. — Нет, слушайте, братцы, он еще ничего не понял! Он живет на всем готовом, до него социализм построили, отстояли его в боях, такие, как Владимир Андреевич, на Женькину долю оставили не самое трудное, а он еще ничего не понял. Подумаешь, рубаха-парень в морду норовит заехать. Ты двинь его так, чтобы он извинения попросил, чтоб стал тихим и вежливым.

— Попробуй!

— А как же коммунисты пробовали и брали за горло кулака, хотя тот кулак из обреза в них стрелял? Не боялись! Как же наши солдаты фашистов громили, хотя фашисты до зубов были вооружены? Не трусили! На твою долю кулаков и фашистов не досталось, ну и слава богу. Так ты возьми за горло хулигана. Не бойся! Это нужно для победы коммунизма! Ну, что?

— Чего ты ко мне, в самом деле, привязался, ты всегда против меня! — взмолился Женька.

— Он уже сдается, Юра! — засмеялась Настенька. — Он уже руки поднял. Не спорь, Женька, с моим братом никогда не спорь. Его в армии здорово подковали!

«Ай да, Юра! Башковитый, видать, ты парень, — с теплотой думал Глазков о Семенове. — В армии тебя, конечно, подковали, спору нет, но и ты сам неплох. Интересно будет посмотреть, какие еще стихи ты пишешь!»

На другой день Юра передал ему тетрадку со стихами. Владимир Андреевич обещал прочитать дня через два, но просидел над тетрадкой до глубокой ночи, стихи захватили его. Многие были еще слабые и по мысли, и по форме. Но вот удивительно — вроде бы инстинктивно, словно бы помимо воли автора вдруг в стихи врывалась мощная, необузданная поэтическая струя, и тогда они лепились емкие, выпуклые, пронизанные глубокой мыслью. Но таких было пока мало. Однако хорошо уже то, что они были. В них прорывалась та зрелость ума, которую подметил Владимир Андреевич у Юры во время спора с Волобуевым.

Утром Владимир Андреевич сказал Лене:

— Ты послушай, что я тебе прочту:

— Ну, как? — выжидательно посмотрел Глазков на жену.

— Хорошо! Чьи они?

— Ни за что не угадаешь. Одного моего ученика. Здорово, правда?

Три стихотворения Владимир Андреевич посоветовал отослать в редакцию молодежной газеты. Юра сначала неохотно принял это предложение, но потом все же послушался. Вскоре получил ответ, никому не хотел его показывать. Владимир Андреевич поинтересовался. Юра сконфузился.

— Забраковали?

— Да.

— Покажи-ка ответ.

Прочитал бумажку из редакции: «Ваши стихи нам понравились, но напечатать не можем, потому что таких стихов у нас очень много. Вы где работаете? Может, напишете нам очерк? С приветом…», и следовала фамилия сотрудника. Владимир Андреевич рассердился, обозвал того сотрудника невеждой и позвонил редактору. Тот внимательно выслушал Глазкова, попросил Семенова к нему зайти. Юра идти к редактору отказался, Глазков разозлился, даже накричал на него — мол, если не хочешь, черт с тобой, не ходи, какое мое дело, в конце концов…

Владимир Андреевич потом терзался из-за этой нечаянной вспышки, но Юра не обиделся. Наоборот, гнев Владимира Андреевича подхлестнул его, и Юра пошел к редактору.

В следующее воскресенье Юра ворвался в квартиру Глазковых с неожиданной для его застенчивого характера смелостью.

— Напечатали, — почему-то шепотом произнес он. — Напечатали, Владимир Андреевич!

Отдал Глазкову газету и в изнеможении опустился на стул. Танюшка очень внимательно приглядывалась к незнакомому дяде, что-то для нее было в нем непонятное и чуточку жалкое. Она сбегала на кухню, принесла в чайной чашке квасу и протянула ему:

— Попейте, дяденька.

Юра посмотрел на нее с благодарностью и улыбнулся: как это она догадалась, что он погибает от жажды?

Владимир Андреевич прочел стихотворение и пожал Юре руку.

— Поздравляю! Это первое?

— Первое.

— Желаю успехов! Станешь поэтом, нас не забывай.

Юра застенчиво улыбнулся.

Владимир Андреевич не давал слова Люсе, что поможет получить квартиру. Но слово дал самому себе, и это было не менее важно. Он бы, пожалуй, не объяснил, почему так решил. То ли надеялся других убедить, что молодое счастье Пестунов надо обязательно вытащить из барака на солнце, чтоб оно наливалось силой. То ли просто ему хотелось сделать что-нибудь хорошее Люсе за ее поддержку в трудные дни. То ли потому, что сам Глазков натерпелся в жизни всякого горестного и тяжелого и был чуток душой. Так или иначе, выбрав свободный день, Владимир Андреевич поехал на завод с одной единственной целью: попасть на прием к директору металлургического завода и замолвить слово за Пестунов. Слышал, будто Костенко — человек крутой и не очень приветливый, особенно с теми, кто не имел никакого отношения к заводу. Но Николай Пестун работал в доменном цехе, был на хорошем счету, и это как-то оправдывало визит Глазкова.

В приемной Глазков появился утром и обрадовался, что пришел первым. Секретарша, уже немолодая, опрятная и симпатичная женщина, выведав, какое дело волнует посетителя, ответила, что сегодня не приемный день. По личным вопросам директор принимал три раза в неделю во второй половине дня. Владимир Андреевич постоял в раздумье: приемные дни и часы были для него очень неудобны — у него они всегда заняты. С другой стороны, ему хотелось побывать у Костенко обязательно до Октябрьского праздника. К празднику обычно сдавалось на заселение больше жилья, нежели в будни. Глазков попросил, чтобы о нем все-таки доложили директору.

— У Ильи Михайловича совещание. Не примет он вас сегодня.

— Но я подожду, — упрямо сказал Владимир Андреевич и устроился на скрипучий диван: пружины при каждом движении жалобно дребезжали.

Секретарша пожала плечами: мол, дело ваше, только напрасно теряете время. Звонили телефоны, в кабинет входили и выходили озабоченные люди, секретаршу несколько раз вызывал сам директор коротким требовательным звонком, и она спешила к нему, сохраняя невозмутимость.

Наконец, совещание закончилось. Двери кабинета распахнулись, и оттуда повалил народ — солидный, крупный, прилично одетый; у того виски седые, другой с седыми бровями, а у этого лысина на самой макушке светится. Были среди них и молодые, серьезные, с непривычной для них важностью во взгляде. И сразу приемная наполнилась гулом: одни о чем-то бурно спорили между собой, другие разговаривали мирно и неторопливо, третьи похохатывали. Были и очень мрачные — не иначе пережили только что крепкую головомойку. Народ в приемной долго не задерживался, как-то незаметно рассеялся, оставив после себя тусклый табачный дым.