Прогулка Никитину удалась: он зорко смотрел по сторонам, несколько раз туда и обратно ПРОДЕФИЛИРОВАЛ мимо «Сибирского меха» — нет, слава богу, ни одного знакомого лица, зрительная память его никогда не подводила.

Дверь магазина мелодично сообщила о прибытии посетителя. Из-за шторки появился помолодевший, гладко выбритый, с иголочки одетый… Омар Иванович Цава.

— Доброе утро, — сказал он по-английски. — Я к вашим услугам, весь на ладони. Чем могу?

Человек со Шрамом какое-то время оторопело смотрел на него. Затем представился:

— Здравствуйте. Моё имя Иванов Иван Иванович.

Хозяин магазина вежливо улыбнулся.

— Несколько однообразно, зато очень по-русски. Приятно познакомиться. Меня зовут…

— Марк Иванович Цава. Не так ли? — Продолжил за него «Иванов».

Хозяин помолчал, затем громко рассмеялся, обнажив два ряда белых, безукоризненно ровных зубов.

— Марк, да, верно. А во всём остальном вы ошиблись.

— Но… Да, но… Дело в том, что… — После некоторого замешательства «Иванов» попытался настоять на своей осведомлённости. — Дело в том, что я по протекции вашего родного брата…

— Омарки? Да? Омарика Ивановича Цава? — На этот раз уже хозяин магазина перебил его и опять громко обнажил зубы. — Это так и есть, да, брат мой намного старший, единокровный. Только мы не Цава, а Цавановичи. И батюшку нашего, царство ему небесное, звали не Ваня, а Лев. Так что брата моего зовут Омарик — обратите внимание: не Омар, а именно Омарик — Омарик Львович Цаванович. А метаморфоза с ним произошла, когда в СССР такие ФИО сильно не поощрялись, и брат сделал нашей фамилии обрезание на пять букв и закосил под абхаза: Омар Иванович Цава. Хотя чем абхаз лучше еврея? Не знаю. Мне даже кажется, что ничем. — Марк Львович опять не удержался от смеха. Стало очевидно, что беспричинная весёлость — фамильная особенность Цавановичей. — Но я вас, по-моему, утомляю подробностями нашей биографии, — спохватился хозяин мехового магазина, — я прошу меня простить, садитесь, я вас слушаю. Чай? Кофе?

«Иванов» согласился на кофе.

— Я, собственно, вот по какому вопросу, — начал он, когда Марк поставил перед ним две чашечки ароматного напитка, подсел за столик и замер, превратившись в слух. — Ваш брат Омар Иванович Цава, — буду называть его так, как знал до встречи с вами, не возражаете? поделился со мной вашими… э-э-э…сложностями… осложнениями за последние несколько лет в бизнесе. Это так?

— Это так, — охотно согласился Цаванович.

— Дело в том, что в Союзе я имею некоторое отношение к экспорту меховых изделий и на определённых условиях мог бы… вам… э-э-э, так сказать… — он не сразу подыскал нужное слово. Марк пришёл ему на помощь.

— Это может стать очень интересно. Я согласен. Что за условия?

— Условия вас не обременят, — «Иванов» снисходительно растянул губы в улыбке. — Расскажите, Марк Львович, что у вас случилось?

— Расскажу, конечно, я весь на ладони, — Цаванович охотно ринулся в предложенный ему диалог, — но, прошу простить, это не у нас, это у вас что-то случилось. В эСэСэСэРе. Просто хоть караул кричи. Поначалу всё шло как по маслу: я открыл этот магазин, два, а то и три раза в неделю Омарик присылал мне по две, а то и по три норковые шубы, отличная выделка, но топорно сшиты, у вас это делать не умеют. Но даром! Понимаете? Где он их брал, мне не интересно. Я не спрашивал. Я их перешивал, я немножко скорняк, дёшево покупал французские бирки и продавал о-го-го как. Брали с руками. Это же бешеные деньги, вы посчитайте. Нет, нет, вы только посчитайте — Марк Липович сорвался с места, скрылся в соседней комнате, вернулся с калькулятором, сам стал нажимать клавиши. — Три шубы в неделю — это я так сказал, бывало и по десять. Хорошо, берём девять. Девять шуб умножаем на четыре недели, получаем, извиняюсь, тридцать шесть в месяц. А в год? Ещё на двенадцать, а это уже четыреста тридцать две норки. Теперь скажу правду, — он отложил калькулятор в сторону, снизил голос почти до шепота, — меньше, чем за три куска штуки они не уходили. А чёрные и за три с половиной. Тут считай-не считай — за год я стал миллионером и даже больше. Мы с Омариком три года работали, я выкупил этот магазин. А теперь по ночам мне снится долговая петля: нечем платить, хоть вешайся. Свет, горячая вода, газ, холодная вода… А налоги!! Это же не страна, а сплошная налоговая полиция. Тут скрыл налог — дают, как за убийство. Так какие, вы говорите, условия, Иван Иванович? — Марк неожиданно закончил свой монолог и вновь обратился в слух.

Человек со Шрамом выдержал долгую паузу. Поднялся, спросил с упрёком.

— А что же брат твой единокровный?

— С Омариком год уже нет связи. Никакой. Боюсь думать самое худшее.

— Значит так. Слушай меня внимательно. У тебя подвал есть?

Вопрос прозвучал слишком неуместно, даже, показалось, издевательски, так что Марк осторожно переспросил.

— Подвал?

— Да.

— Какой подвал?

— Обыкновенный, «какой?» — «Иванов» начал сердиться. — Под домом. Есть? — И поскольку Цаванович молчал, примирительно пояснил. — Я коллекционирую старинный хрусталь, антикварное стекло, партиями перевожу в Америку. Временно будешь хранить ящики у себя в подвале. Десять шуб в неделю я тебе не обещаю, а по две за неделю в течение года гарантирую. Как?

— Это спасёт мне жизнь, — задыхаясь, сглатывая воздух короткими хватами, Марк Цаванович приник к руке благодетеля. — Со своей стороны я всё, что могу и не могу. Без остатка. Как на ладони.

«Несчастные в общем-то люди. Обманутые, — думал Никитин, выглядывая в потоке машин свободное такси. — Из кожи вон лезут, чтобы всему миру показать, как они тут счастливы, а копни их поглубже… Ехали за журавлём в небе, а поймали дохлую синицу. Ну — поделом, так им и надо: на чужой каравай… как говорят умные люди.

Из гостиницы он позвонил своему шестилетней давности чернокожему знакомому, тот, к счастью, оказался дома.

— Брэд, угадай, кто звонит. Ах ты, чёрный поц, — восхитился Георгий Георгиевич, когда его безошибочно назвали по имени-отчеству, — ну и память у тебя. Давай подгребай на угол восемнадцатой и Бродвея, это рядом с тобой. Есть работа.

Чёрный и худой, как обгоревшая спичка, Брэд ждать себя не заставил.

— Хай, Гер. Кто это тебя так? Узнать трудно.

— Не бери в голову. Жив и ладно, — отмахнулся Никитин. — Лицо не главное в жизни.