Так прошло несколько часов, за которые мы смогли снова привести себя в порядок. Меня отвезли к одному военному врачу, который оказал мне первую помощь и сделал перевязку. Когда я вернулся в Ставку, мною занялся сопровождавший Геринга врач, он констатировал сотрясение мозга и предписал постельный режим. Геринг распорядился выставить перед моей комнатой эсэсовскую охрану и позаботиться о том, чтобы я не вставал. Это, разумеется, оказалось невозможным, поскольку из всех адъютантов я получил ранение самое легкое и был более или менее способен нести службу.

Профессор Брандт разрешил мне вечером снова приступить к исполнению моих обязанностей. Это было необходимо, ибо Гитлер уже действовал весьма активно. После ужина и вечернего обсуждения обстановки он заговорил со мной. Фюрер уже знал, что Шмундт и Боргман ранены очень тяжело, а Путткамер из-за повреждения колена вынужден лежать. Мне требовался помощник, и я спросил фюрера, нельзя ли привлечь подполковника фон Амзберга. Несколько лет назад он был адъютантом Кейтеля и хорошо знал условия в Ставке. Гитлер сразу согласился. Но больше всего его заботил вопрос, кого ему следует назначить начальником генерального штаба сухопутных войск. Генерал-полковник Цейтцлер считался больным. К тому же фюрер его вообще больше видеть не желал. В качестве преемника он думал о Гудериане. Лично я считал Гудериана для этой должности непригодным. Мне казались более подходящими генерал Буле или генерал Кребс. Но Гитлер решил вопрос в пользу генерала Гудериана.

Уже вечером стали известны многие подробности из Берлина. Там инициативу захватил в свои руки министр Геббельс. Он вызвал к себе командира берлинского охранного батальона майора Ремера и соединил его по телефону с Гитлером. Фюрер приказал ему силой оружия восстановить в Берлине порядок.

Тем временем на Бендлерштрассе неустойчивый в своем поведении генерал-полковник Фромм, уже замененный Гиммлером командующий армии резерва, после некоторого колебания решил проявить инициативу. Он приказал схватить зачинщиков и немедленно расстрелять их во дворе министерства. Это были полковник граф фон Штауффенберг и его офицер-порученец обер-лейтенант фон Хефтен, а также генерал-полковник Ольбрихт{278} и начальник штаба Общего управления сухопутных войск полковник генштаба кавалер Мерц фон Квирнхайм. Генерал-полковника Бека заставили покончить жизнь самоубийством. Гитлер был именно этими мерами явно разозлен и приказал предать остальных схваченных заговорщиков суду Народного трибунала.

К вечеру, после отъезда Муссолини, Геббельс начал настаивать на том, чтобы Гитлер выступил по радио: народ испытывает неуверенность, которую можно устранить только непосредственным обращением фюрера. Гитлер согласился и ночью произнес по радио речь, назвав в ней заговорщиков поименно и заявив, что его хотела уничтожить «совсем небольшая группа тщеславных, бессовестных и вместе с тем преступных глупых офицеров». Далее он сказал: «Я воспринимаю это как подтверждение моей миссии. Цель моей жизни – продолжать делать то, что я делал доныне».

К сообщению о смерти еще 20 июля стенографа Бергера от ранений фюрер отнесся с участием. 22 июля скончался посмертно произведенный в генерал-майоры полковник Брандт, о котором впоследствии стало известно, что он принадлежал к одной из групп Сопротивления, и генерал Кортен, начальник генерального штаба люфтваффе. Весьма своеобразную роль сыграл начальник службы связи вермахта генерал Фельгибель. Он оставался в Ставке фюрера всю вторую половину дня, поздравил Гитлера с благополучным исходом покушения, а сам, как оказалось, тоже участвовал в Сопротивлении. Он был арестован 21 июля и казнен.

Генерал Шмундт, по заключению врачей, был ранен настолько тяжело, что, в лучшем случае, смог бы приступить к исполнению своих служебных обязанностей только через несколько недель. Гитлеру его особенно недоставало как раз в это напряженное время. Его заместитель генерал Бургдорф возглавил Управление личного состава сухопутных войск и лишь после смерти Шмундта в октябре 1944 г. занял также его место адъютанта по вермахту.

Сам Гитлер в первые дни после покушения испытывал потрясение большее, чем поначалу мы предполагали. Он стал плохо слышать. У него болели руки и ноги, были повреждены нервные корешки левой руки, но врачам удалось устранить это последствие взрыва через несколько дней. Ему помогали держаться только сильная воля и усилившееся сознание своей мессианской роли.

В эти дни фюрер часто проводил совещания по обсуждению обстановки, на которых бывал резок и груб, а также предъявлял сухопутным войскам и люфтваффе невыполнимые требования. Теперь он гораздо чаще вызывал меня для разговора о положении дел в люфтваффе. Я и по сей день удивляюсь тому, что эти разговоры проходили нормально, без резкостей с его стороны. Мне пришлось говорить ему, что наша авиация еще имеет какие-то шансы на успех только на Восточном фронте. На Западе же ввиду явного количественного превосходства авиации противника у нее никаких шансов нет.

Гитлер со мной соглашался, но продолжал упорствовать: «Я не капитулирую никогда!». Он не уступал ни в чем. События же на фронте уже определялись постоянно возрастающими силами и боеспособностью противника, который на Востоке все чаще оказывался способен добиваться стратегического прорыва. Фюрер же стоял на той точке зрения, что враг и до сих пор испытывает такой страх и респект перед нами, что на такой прорыв не отважится. Пока Гитлер был все еще прав.

Через несколько дней после покушения в Ставке фюрера появился д-р Геббельс и имел с ним продолжительные беседы. Самым настоятельным его желанием было, чтобы фюрер объявил тотальную мобилизацию. Гитлер был теперь готов пойти на это и назначил Геббельса имперским уполномоченным по тотальной военной мобилизации, а 25 июля подписал указ, в котором определялись важнейшие задачи. Большого значения для дальнейшего развития жизни государства указ не имел, ибо мы уже длительное время и так жили в условиях тотальной войны. Фактически же это означало ослабление позиции Шпеера.