В раздумьях о том, на что в глазах айяуаскеро намекает одинокая прогулка по амазонской сельве, кечуа выходит на берег — и нелепая шуточка «проснешься мертвым» вдруг обретает второй смысл. Из-под ног Дамело тропинка ведет на уютный плес — хоженая, удобная тропа, всем своим видом говорящая: здесь нет ни пираний, ни кайманов, здесь берут воду, полощут белье, купаются, эти воды безопасны для человека, ты можешь спуститься к реке и отмыться от грязи, путник. А над рекою — мост, подозрительно похожий на тот, по которому души умерших уходят в страну немых. Узкий, непрочный, устрашающе старый, он свисает с кручи — и никаких тебе псов-проводников, полагающихся тем, кто праведно прожил жизнь. Видать, ты не из праведников, Последний Инка.

Но сейчас у тебя есть шанс смыть свои грехи в проточной воде и ступить на мост легким, чистым, практически совершенным. Или отправляться в нижний мир как есть, в броне из грязи физической и душевной.

Индеец не знает, что выбрать. Стоит и пялится на золотой остроносый месяц, завороженный и очарованный им, лишенный воли, как все ночные твари.

Все, кроме одной.

Амару выходит из леса и вступает на мост с такой уверенностью, будто по-прежнему весит не больше морской свинки. Однако в зазеркальном мире сын Радуги — действительно дракон, а не та ящерица, которую Дамело всю жизнь таскает на плече, точно ручную игуану. Кечуа вздрагивает, наблюдая за первыми шагами своего извечного спутника — помощника? проводника? стража? Он никогда не знал. Или не задумывался. А сейчас, когда Амару балансирует над кебрадой, пусть не бездонной, но очень, очень глубокой, думать об этом и вовсе глупо.

Впрочем, то, что делает Дамело, еще глупей: вместо того, чтобы дождаться, пока его дракон перейдет на ту сторону и лишь потом ступить на мост, проверенный сыном Радуги, Сапа Инка кидается следом. Ну вот, спрашивается, на черта было увеличивать нагрузку на переправу, которой на вид лет сто, а на ощупь вся тысяча? Только нагнав своего дракона и с трудом удерживаясь от желания вцепиться ему в хвост, Дамело понимает, насколько был неправ. И насколько циничное ожидание — перейдет или не перейдет чешуйчатая громадина на ту сторону — было разумней благородного порыва — стать рядом и будь что будет!

К тому же индеец с середины моста видит, что будет. На той стороне со скучающим видом их поджидает Мецтли, обликом своим напоминающий одновременно и Христа, и гламурного вампира. Христос-вампир, дитя лунного морока.

Амару ведет своего хозяина — да нет, какой он, Дамело, хозяин сыну Радуги! — скорее уж мудрый дракон ведет неразумного воспитанника прямо в руки темного бога.

— Чтоб твой скелет достался китайцам! — скрипит зубами индеец. — Чтоб они стерли твои кости в порошок и продали по четырнадцать юаней килограмм…

Сын Радуги оборачивается через плечо, раскачивая и без того шаткую опору, узкий, в локоть (но все-таки не в волос) шириной мост, по которому еще не поздно рвануть обратно, спрятаться в лесу, слиться с его бессонной, звериной жутью — и не выходить никогда. Чтобы даже издали не видеть ни рек, ни мостов, ни границ верхних миров, на которых ждут тебя бывшие друзья и близкие, ставшие бесами зазеркалья.

Дамело отвлекся, разглядывая лицо Димми, знакомое до последней черточки — и вместе с тем неузнаваемое. Ни разу в жизни своей он не видел, чтобы димкино лицо превращалось в презрительную маску. Печаль, забота, гнев, обида, даже ненависть — всякое бывало. Но презирать Диммило не умел, это мешало ему в работе, от которой добрый человек вскорости выгорал бесследно, словно растопка для камина. И все-таки Димми не умел поднять между собой и чужим несчастьем пуленепробиваемое, тонированное стекло, через которое не достучаться, не докричаться, не дотянуться. Может, и хотел, но не смог, ни разу за все время их дружбы. Зато теперь он стоит в нескольких шагах от индейца, усовершенствованный, бронированный сукин сын, с холодным интересом наблюдая за тем, как человек и дракон болтаются над ущельем, приставным шагом продвигаясь по разрозненным доскам моста.

Или это не доски? Под босой ногой подозрительно кругло и скользко, как если бы древняя переправа оказалась выложена из древесной заболони [106] — свежей, еще не просохшей от сока…

— Господи, мать твою, боже… — шепчет Дамело, понимая, ЧЕМ выложен мост из нижнего мира в верхний. — Это же кости! Человеческие кости, да?

Он сам не знает, у кого спрашивает — у себя, у Амару или у луноликого ублюдка на той стороне. А сын Радуги внезапно опускает голову и ловко перекусывает веревки, держащие мост — сперва нижние, на которых лежат, сияя в лунном свете, ряды выбеленных временем костей, а потом и верхние веревки-перила, за которые индеец цепляется в последней надежде спастись. Нет, надежда на сооружение из лианы духов и человечьих останков — не последняя. Последней, на самом-то деле, была надежда на верность семейного, блядь, любимца, стража, блядь, царей. Из-за которого последний Сапа Инка оказался в положении марионетки, подвешенной на ниточке над непроглядной тьмой кебрады. Благодаря кому он раскачивается на высоте десятиэтажного дома и любуется дорожкой бликов на черной воде. А предавший его хранитель семейной удачи нарезает круги в воздухе, подбираясь все ближе и явно собираясь сбросить бывшего подопечного в воду… Да какого черта!

Дамело отпускает руки, до крови ссаженные о грубое плетение. Все равно падение в реку — лишь вопрос времени. И этот вопрос можно считать решенным. Индеец старается вытянуться в струнку еще в воздухе, спасти живот, голову и шею, если река окажется мелкой, а при его везении, можете не сомневаться, так и будет! Через пару секунд он будет окончательно и бесповоротно мертв, мешок с развороченными костями и лопнувшей от удара селезенкой. Однако вода словно расступается, принимая тело Сапа Инки в себя, обволакивает прохладным коконом, гладит заскорузлую от грязи кожу, смывая напластования глины, боль и страх, обреченность и дурные предчувствия.

Верь мне, гудит река, верь мне, я надежней любого моста из дурмана и мертвечины, я приведу тебя туда, куда тебе действительно нужно, а не туда, куда тебя увлекут шалопаи, возомнившие себя богами. Просто слушай себя и слушайся меня — и верь нам обоим. Тебе пора научиться верить, мальчик. И ты больше не будешь один, никогда не будешь один. Ты же хочешь этого. На самом деле только этого ты и хочешь.

Не хочу! — точно отталкиваясь от поверхности воды, Дамело плывет к берегу, сбиваясь с брасса на баттерфляй и снова на брасс, мечтая оказаться подальше от влажного, манящего шепота, затягивающего в иззелена-черный омут. Но берег, такой близкий на первый взгляд, не приближается ни на метр, сколько ни лупи руками водную гладь, сколько ни отталкивай ее от себя, повторяя про себя в бешеном, пульсирующем ритме: не-хо-чу-не-хо-чу-не-хо-чу. Из глубины шорохом песка, тяжким колыханием гниющих на дне стволов доносится ответное: хо-о-о-о-очеш-ш-ш-шь, хо-о-о-о-очеш-ш-ш-шь…