Жалости он не испытывал. Он почти прекратил свои занятия немецким и убедился, что не желает иметь ничего общего с немецким народом. Он ни капли не сочувствовал немцам и тяготился каждой минутой, проведенной в этой стране. Разумом он понимал, что пустота не бесконечна, что это просто закономерный финал долгой и тяжелой войны, но легче от этого не становилось.

«Хуже всего, – писал он сестре, – что в ближайшие пять лет нечего ждать даже половинчатого мира: что касается Германии, мне кажется, немцы будут продолжать воевать. Вроде бы вермахт пал, и газеты захлебываются от восторга, описывая наши победы, но пока не было ни одного населенного пункта, который нам удалось бы захватить, не положив массу народу. <…> Очень надеюсь увидеть тебя до пенсии».

Но как бы ни были ему отвратительны немцы, не меньший ужас Линкольн Керстайн испытывал от разрушений, причиненных немецкой культуре. Ему становилось дурно от одного вида сгоревших памятников, в особенности от жалких останков бывших величественных зданий. «Чудовищное опустошение немецких городов должно, полагаю, наполнять нас неистовой гордостью», – писал он. И продолжал:

«Если где месть и была мозаичной, то именно здесь. Посреди этой разрухи все мигают чьи-то глаза и скалятся зубы. Но строители Дворца курфюрстов или Цвингера, великолепных домов Шинкеля, главных площадей старых немецких городов не были убийцами из Бухенвальда или Дахау. Ни одна эпоха не оставляла столь дорогих руин. Они, несомненно, изящнее античных, и даже если им не достает масштаба или романтики, они с лихвой компенсируют это охватом территории. <…>

Не стоит даже пытаться представить себе, что теперь с этим делать. Следует ли выстраивать города заново вокруг выживших соборов? И сможет ли церковь собраться с силами и восстать из праха? Где взять технику, бензин, людей и материалы, чтобы расчистить каменные руины, прежде чем начать строить что-либо заново? <…>

Все это можно суммировать так: очень может быть, что государственные и частные коллекции не пострадали непоправимо. Но то, что нацисты были настроены только на победу, не допуская возможности получить ответный удар или потерпеть поражение, повлекло за собой уничтожение всего культурного наследия городской Германии. Оно не так великолепно, как итальянское, не так благородно, как французское, но все же… Лично я сравнил бы эту потерю с утратой лондонских церквей работы Кристофера Рена – слишком изящных, чтобы просто так стереть их с лица земли».

В приемной Августа Айгрубера было не протолкнуться от просителей. Пробираясь сквозь толпу, доктор Эммерих Пёхмюллер, генеральный директор рудников в Альтаусзее, встречал не только предпринимателей, но и военных командиров, и даже офицеров СС. Все они оживленно жестикулировали и шумно требовали аудиенции гауляйтера. В толпе находился старинный друг Пёхмюллера, директор электростанции в Обердонау, что в верховьях Дуная. Бедняга весь вспотел и был смертельно бледен.

– Они собираются взорвать электростанцию, – сказал он директору рудников.

Пёхмюллеру стало дурно.

– И ты пришел отговорить Айгрубера?

– Точно. А ты зачем?

– Я пришел убедить его не взрывать соляную шахту.

14 апреля 1945 года Пёхмюллер обнаружил, что в ящиках Айгрубера были вовсе не мраморные скульптуры, а бомбы. Он звонил гауляйтеру, но на его звонки никто не отвечал. Два дня спустя ему перезвонил адъютант Айгрубера, сообщив, что решение гауляйтера окончательно. Шахты должны быть разрушены.

17 апреля Пёхмюллер решил самолично отправиться в Линц. В конце концов, новый приказ Альберта Шпеера позволял избежать разрушения, если просто вывести объект из строя, сделав непригодным для врага. Пёхмюллер связался с личным помощником Гитлера Мартином Борманом, который подтвердил в радиограмме, что фюрер «ни в коем случае не желает, чтобы произведения искусства попали в руки врага, но их нельзя уничтожать ни при каком стечении обстоятельств». Этого должно было хватить, чтобы умилостивить Айгрубера. Но теперь, оказавшись в приемной гауляйтера, Пёхмюллер понял, что каждый из толпившихся в приемной пришел сюда, чтобы доказать, что именно его объект, расположенный в районе Верхнего Дуная, следует сохранить. Что вероятнее всего означало: не пощадят ни одного.

В итоге ему дали пять минут. Айгрубер даже не предложил ему присесть. Гауляйтер, рабочий-металлист по профессии, горячо поддерживал политику национал-социалистической партии и был одним из основателей отделения «Гитлерюгенда» в Верхней Австрии. Уже в двадцать девять лет он руководил целой областью. Он был верен фюреру или, скорее, своим представлениям о фюрере как о сокрушительной силе, не знающей сострадания и жалости. Айгрубер с подозрением относился к «изменническим» приказам Шпеера и тех, кто пытался смягчить приказ «Нерон». Ему, человеку, который ковал железо в мастерских провинциальной Австрии, не верилось, что фюрер способен сделать исключение для искусства. Если из Берлина поступали непонятные или противоречивые приказы, то Август Айгрубер видел свое право – нет, обязанность – в том, чтобы трактовать их по собственному разумению. И он знал, что думает по этому поводу фюрер. Разве этот великий человек всю свою жизнь не проповедовал уничтожение: евреев, славян, цыган, больных и немощных? Разве не он повелел истребить их? Этот приказ Айгрубер охотно выполнял в концентрационном лагере Маутхаузен-Гузен. Разве не фюрер осудил вредоносное, дегенеративное современное искусство? Разве не он сжигал картины на гигантском костре в центре Берлина? Разве не он разрушил до основания Варшаву и Роттердам, чтобы они не достались врагу? Разве не он покрыл шрамами лицо Флоренции – столицы искусств? Если бы не слабость идиота генерала фон Хольтица, и от Парижа остались бы только руины. Но на территории, подвластной Айгруберу, нет места слабости. Ничто ценное, поклялся гауляйтер, не попадет в руки врага. Он не сомневался, что фюрер одобрил бы его решение.

– Делай, что считаешь необходимым, – сказал Айгрубер, когда Пёхмюллер лепетал про взрывную силу бомб. – Наша главная цель – полное уничтожение, и мы твердо стоим на этом.

16 апреля 1945 года Джеймс Роример приехал в южнонемецкий город Хайльбронн – это был его первый пункт назначения на посту офицера Службы охраны памятников 7-й армии США. Дорога сюда была, мягко выражаясь, ужасна. 7-я армия перешла Рейн и двигалась с такой стремительной скоростью, что никто не знал наверняка, где находится штаб. Отдел железнодорожных перевозок сначала направил Роримера в Люневиль, там ему порекомендовали ехать в Сарбур, который находился в конце ветки. Дальше над Джеймсом сжалился американский солдат и подбросил его на своем грузовичке в Вормс. Там хранитель памятников поймал попутку до штаба военного правительства, где узнал, что 7-я армия уже в Дармштадте, по ту сторону Рейна.