– Што вы говорите? – воскликнула с издёвкой Волкова. – А не вы ли отвергаете материалы некоторых авторов только потому, што они имеют другие взгляды? Не такие, как ваши, Илья Семёнович! Вы забыли? – я вам принесла письмо депутатов Верховного Совета СССР… Я до сих пор его помню… почти дословно. О том, што вокруг Москвы задерживаются сотни вагонов с продуктами и различными товарами. Разгрузочные станции пикетируются… А статья депутатов из группы «Союз» о проамериканской деятельности Шеварднадзе… Где она, товарищ Кульбицкий?

– Газета – не помойное ведро, куда можно валить всё подряд. Я даю только то, што волнует народ… интересует его.

– Какой народ? Может, вы нам уточните? Или для вас все, кто не хочет уничтожения государства, это Ваньки из деревни Гадюкино? Я вам недавно напомнила о свободе слова в вашем понимании. Один писатель у нас заявляет: «Россия – сука, ты ответишь за это…» Другой пишет… я прочту, штоб не обвинили в искажении…

Наталья открыла блокнот, с которым ходила на заседания редколлегии и на «летучки».

– «Русские – позорная нация. Они не умеют работать систематически и систематически думать. Первобытное состояние, в котором пребывает народ – производное его умственных возможностей». Так в нашей газете говорят писатели. А вот мнение правозащитника. Негодяй вообще обнаглел. «Русский народ – это общество рабов в шестом поколении». Скажите, Илья Семёнович (Волкова старалась всегда чётко выговаривать имя и отчество Кульбицкого), про другой народ вы разрешили бы так написать? Про тот, который вы тоже неплохо знаете…

– Слушай, ты, – моментально понизив голос, яростным полушёпотом процедил ответственный секретарь. Он уже не мог себя сдерживать. Всё накопившееся зло против этой враждебной ему женщины требовало выхода. – На што намекаешь, фашистка русская? Тебе давно надо быть не с нами, а там… Где ходят с хоругвями… Псалмы воют… Молются… вместо того, штоб делать дело.

У Натальи на миг перебило дыхание. Такой ненависти, испепеляющей злобы даже не к себе, а к мысленно увиденным ею тысячам людей – она не встречала. И не слышала такого оскорбления по поводу себя. Её, дочь фронтовика, раненного фашистами, назвать фашисткой?

Первое, что инстинктивно дёрнулось – рука. Владимир научил её нескольким приёмам самозащиты и постоянно тренировал их, чтобы в опасный момент всё сработало автоматически. Она могла костяшками кулака резко и коротко ударить в горло противника. Это лишит человека чувств и голоса. Могла каблуком туфельки ткнуть в мошонку. Разведённый Кульбицкий вряд ли сможет после этого радовать женщин. «Если он сейчас это умеет», – мелькнула брезгливая мысль.

Но то, что пришло в голову, Наталья никак не ожидала. Она поднесла к себе узкую свою ладонь, плюнула на неё и с оттяжкой хлестнула по морщинистой щеке Кульбицкого. Едва ль не все полтора десятка человек ахнули одновременно.

– Это – за русскую фашистку.

Грегор Викторович мучился так, словно внутри что-то разорвалось. Он, хитроумный и сообразительный человек, уже с трудом придумывал, как прикрыть Наталью, чтобы оставить её в редакции, не знал, что предпринять, чтобы она отошла от борьбы с Кульбицким и теми, кто, по сути дела, выполняет его – Янкина – волю.

Но последний инцидент на «планёрке» просто кричал: надо что-то сделать. Не потому, что он боялся влияния Волковой на коллектив. Нет, в этом он снова поработал успешно и успел вырастить коллектив на одно идейное лицо. Вернее, на один ум и на один голос.

И даже пересуды в редакции его не волновали. А то, что они начались, обладающий звериной интуицией Янкин почувствовал. На Веронику Альбан никто не обращал внимания. Да и сам главный редактор стал с нею резче, строже, что она не замедлила передать теперь уже почти мужу и другу Грегора Викторовича.

Казалось бы, угодникам надо поворачиваться к обретающей влияние Наталье. Однако они догадывались, что здесь выстраиваются какие-то противоестественные отношения, и потому не торопились присягать новой фаворитке.

А Янкин сидел за столом в кабинете, вертел в руках вытащенный из ящика силуминовый бюстик Ленина и не знал, как поступить. Уволить Наталью было выше его сил. Но и оставлять уже было нельзя. Она пошла в открытую против его идей, да ладно идеи, чёрт с ними, тут можно подвигаться туда – сюда. Главное, покушается на его власть, а это дороже всяких идей…

Грегор Викторович написал от руки приказ. Перешёл через приёмную в кабинет своего первого заместителя Лещака.

– Слушай, старичок… Тут такая хреновина. Я завтра утром улетаю в Париж.