— Если Кальтенбруннер собирался придать всей эпопее сексуальный шик, — Шелленберг криво усмехнулся, — то ему следовало позаботиться о подготовке к заброске в тыл противника особого женского подразделения, у нас есть такие кадры, которые без всякого английского ловко справляются со своим делом. У Мюллера таких красоток, хоть отбавляй. И уголовный элемент, и повыше рангом, аж для министров. В салоне Кити, например.

— Как бы то ни было, — Маренн вздохнула, — он включил Джилл в список. И не хочет слушать никаких доводов, хотя Скорцени пытался объяснить ему, что в этом нет никакой необходимости. Еще неизвестно, согласится ли он заменить Джилл мной. Ты понимаешь, я не могу отпустить дочь. После смерти Штефана — ни за что.

— Если он не уступит, я попробую поговорить с рейхсфюрером, — наклонившись вперед, Вальтер внимательно посмотрел ей в лицо. — Но отправить в Арденны тебя для меня едва ли легче, чем Джилл, ты знаешь это.

— Тем более со Скорцени, — она опустила голову. — Я понимаю.

Прекрасная и знаменитая Марлен Дитрих, прощаясь, едва скрывала слезы. Но, как истинная актриса, старалась держаться непринужденно и даже весело. Гордость не позволяла дать понять, как она подавлена и как глубоко страдает.

— Я уезжаю, — сказала она как бы небрежно, невзначай, — в Америку.

— Замечательно. Я рад.

Он был вежлив, но холоден, не давая ей ни малейшего повода к сближению. Для него эта история уже была закончена.

— Я рад за тебя. Ты увидишь небоскребы и Миссисипи. Говорят, в Америке много интересного.

— Я уезжаю, — повторила она громче, в голосе сквозили рыдания.

Она смотрела на него с мольбой. Синева ее глаз была полна отчаяния. Он будто не замечал этого.

— Счастливого пути, — ответил он холодно и встал, потушив сигарету в пепельнице. Надел фуражку. Оставались секунды до полного и окончательного расставания. Уже не владея собой, она вскочила. Слезы потекли по щекам, и ему в лицо она прошептала сдавленным голосом:

— Я ненавижу тебя. Ненавижу. Будь ты проклят. Ты не будешь счастлив. Никогда.

Его холодные глаза удивленно блеснули из-под черного козырька фуражки. Он молча повернулся и вышел из комнаты, не произнеся ни слова. Так же, как когда-то вошел в ее жизнь.

«Когда он вошел, в высокой черной фуражке, я поняла, что это опасный мужчина…»

Голос Марлен на старой, заигранной пластинке затих, раздавалось лишь шипение иглы по крутящейся поверхности диска.

Оберштурмбаннфюрер СС Скорцени, оставив фужер с виски на столе и недокуренную сигарету в пепельнице, подошел к проигрывателю и поставил пластинку сначала, потом снова улегся на диван, затянувшись сигаретой. Сегодня он вспомнил Марлен и их прощание. Он понимал, как она страдала. Его собственная боль, которую он старался заглушить спиртным, заставляла вспоминать и понимать Марлен. Тогда он прекрасно знал, что она уезжает из-за него. Потому что не может вынести, что он так холодно и бесповоротно решил поставить точку в их отношениях, поменяв ее на Анну фон Блюхер. Мог ли он представить тогда, что эта далекая страна, эта самая Америка, пришлет ему другую женщину, как бы в отместку, в наказание за страдания Марлен. Женщину с похожим именем и совсем-совсем не похожую на известную актрису. Женщину, ранившую его сердце.

— Она была права, Алик, — после долгого молчания произнес он, обращаясь к другу.

Науйокс сидел в кресле и так же молча курил, размышляя над какой-то бумагой.

— Кто? — не понял он.

— Она, — Скорцени кивнул в сторону проигрывателя. — Марлен Дитрих. Я несчастлив.

— Брось, — поморщился Алик, — кто теперь может быть счастлив, когда английская бомба в любой момент может шарахнуть по макушке? Война. Знаешь, — он оживился и, видимо, желая повеселить Отто, лукаво произнес: — я, вообще, тебе завидую. Вот видишь, Ирма мне написала, сколько ей надо на расходы. У меня волосы дыбом, куда ей все это. А тебе совсем не надо тратить денег.

Скорцени недоуменно поднял бровь, не понимая, при чем тут это.

Но Алик бодро продолжал:

— Нет, я, конечно, очень люблю Ирму, кто спорит. Но я же — не банк. И даже не обергруппенфюрер. У меня жалованье поменьше. Сердце кровью обливается, когда она идет тратить мою зарплату. Видишь? — он махнул листком. — Тут на три месяца вперед. Большевики уже будут в Берлине, а Ирма все еще будет расплачиваться с кредиторами. Если они, конечно, не разбегутся от страха. А у тебя — полный порядок — никаких расходов, все на государственном обеспечении. Маренн получает не меньше, чем ты сам, к тому же ей доплачивают за степень, за работу в боевых условиях, еще черт знает за что. И, кроме всего прочего, она получает от государства пособие как мать погибшего солдата, тем более героя. Джилл — тоже обеспечена. Ей хватает жалованья. В общем, никаких проблем.

— Кроме одной, — поправил его Скорцени.

— Какой? — удивился Алик.

— Что Маренн, собственно, мне никто. Она живет совершенно отдельной, самостоятельной жизнью.

— Мы с Ирмой тоже не расписаны и не обвенчаны, — возразил Науйокс. — Но это ведь ничего не меняет. Деньги все равно надо тратить.

— Твоя Ирма постоянно с тобой. Она любит и ждет тебя, — Скорцени произнес эти слова намеренно равнодушным тоном, но в голосе предательски прорвалась тщательно скрываемая тоска. — Она любит и ждет только тебя, — повторил он задумчиво.