— Непостижимо!.. — сказал он немного погодя, опустившись на стул. — Вот вы сидите тут передо мной. Добрая половина все еще страдает от последствий войны, а кто-то из вас ночью малюет свастики на доске объявлений. И ты, Альберт, еще спрашиваешь, почему я так кричу? Пора вам наконец понять, как велико несчастье, которое эта свастика принесла всему миру! Я не хочу вам повторять, сколько миллионов людей было убито! Это прозвучит для вас как еще одна цифра. Но вы подумайте о том горе, которое принесла война только в нашу деревню, вспомните о том, что я рассказывал вам из моей жизни! И тогда вам станет ясно, почему эта свастика на доске объявлений — преступление и почему я так кричал.

Боль его была искренней. А голос уже опять звучал ласково.

Девочки и ребята старались не смотреть в сторону учителя — им было стыдно. Альберт все еще стоял рядом со своей партой. Ему тоже было стыдно, но еще сильнее было его возмущение — ведь его оскорбил злейший враг.

— И это я, значит, свастику намалевал, да? — спросил он.

— Тебя видели.

— Когда?

— Ночью, когда и было совершено преступление.

— Так уж и видели?

Учитель подошел ближе.

— Альберт, ответь честно: был ты сегодня ночью около двух часов неподалеку от конторы бургомистра?

— Был. Ну и что?

Друга с удивлением взглянул на Альберта. В классе послышались возгласы недовольства.

— И что ты там делал?

В ответ Альберт только состроил презрительную гримасу.

— Значит, ты действительно был там? — В голосе учителя звучало глубокое разочарование.

Альберт то бледнел, то краснел. Гнев его выразился в презрительной ухмылке.

— Вам же все лучше известно, — тихо произнес он.

Сразу же раздались возмущенные выкрики, но учитель велел ребятам замолчать.

— Тише! — сказал он, сняв очки и тщательно протирая их. — Если у тебя хватило ума намалевать свастику, то у тебя, может, хватит ума и стереть ее? А когда ты удалишь свастику, пойди к фрау Граф. Пусть она тебе даст кисть и краски, и ты покрасишь доску вновь. Теперь ступай! — Постукивая пальцем по парте, Линднер ждал.

Альберт посмотрел на Другу, но тот отвернулся. Ощутив острую боль в груди, Альберт вышел, так и не промолвив ни слова.

С гневом и презрением смотрели ученики ему вслед. Друга засопел. Сердцем он и сейчас был со своим другом. И внезапно он проклял всех вокруг: все эти лица, надменные, злые. Они же не лучше, чего же они корчат из себя! Он поднял руку.

— Что тебе, Друга Торстен?

— Я тоже пойду перекрашивать доску! — Он покраснел.

— Почему?

— Потому что Альберт ее не один намазал. Я был вместе с ним. — Друга говорил неправду, и голос отказывался ему повиноваться.

Все уставились на него, а он не слышал и не видел ничего, в висках стучала кровь, словно в тумане надвигались на него очки учителя Линднера, и чей-то слабый голос спросил:

— Может быть, еще кто-нибудь?

Друге послышались голоса, громкие и тихие. Но, возможно, они ему только послышались, а на самом деле все смолчали?

Друга встал около своей парты и спросил:

— Можно мне идти?

Учитель не ответил. Глаза за стеклами очков казались грустными-грустными.

Друга вышел на улицу. Чтобы хоть немного остудить пылавшую голову, он прислонился к стене. Что же это такое делается с ним? Почему все это так потрясло его? Он же участвовал не в одном деле и никогда не терял голову. Может быть, ему жалко учителя Линднера? Нет, что-то не то. Тогда, может быть, эта свастика? Да, именно она. Свастика оскорбляла и унижала. Если Альберт ее действительно там намазал, тогда учитель прав, и защищаться нечего. Да и оправданий никаких не может быть ни для шефа, ни для всех мстителей. Вот почему ему так плохо!

Но тут же Друга подумал, что он несправедлив к Альберту. Он бросился бежать и еще до конторы бургомистра нагнал шефа.

— Ты чего? — спросил Альберт.

— Хочу тебе помочь.

— Где?

— Смыть эту дрянь!

— Я и один справлюсь! — заявил Альберт, сплюнув в песок.

А Друга сдул себе волосы со лба.

Доску объявлений завесили попоной. Оба приятеля потоптались около нее, поглядывая друг на друга, — они не спешили приняться за дело.

— А может, тебе велели присмотреть за мной, чтобы я действительно замазал это? — спросил вдруг Альберт, нахмурившись.

Друга покачал головой.

— Я сказал Линднеру, что вместе с тобой это сделал.

Раскрыв рот от удивления, Альберт некоторое время молча смотрел на него. Затем, часто дыша, он отвернулся и с преувеличенным интересом принялся разглядывать собственные руки.

— Друга! Старина! Не согнуть им нас и в тысячу лет! Пра-а-в я или нет? — Он даже заикаться стал от радости.

— Точно! — ответил Друга.

И тут, будто кто-то их подгонял, они сорвали попону с доски объявлений и, набрав песок в носовые платки, принялись стирать деготь. Они терли и скребли, сами вымазались, вспотели даже, но ни слова больше не проронили. Им почему-то казалось, что сейчас весь мир смотрит на них, весь мир презирает их и насмехается над ними. Об этом говорили им взгляды проезжавших велосипедистов и зевак, в которых можно было прочесть и злорадство, и иронию, и гнев. Кое-кто, проходя мимо, даже обругал обоих парней.