– Вам удалось вывезти из Павловки часть вещей?

– Ну, это громко сказано! Как думаете, сколько могли унести на себе молодая женщина и ребенок?

– Не много.

– Вот именно!

– А картина? «Христос в терновом венце»? С ней что стало? – с замиранием сердца спросила я.

– Мы привезли ее с собой, – кротко отозвалась Софья Августовна.

– Вот как… – растерянно пробормотала я, чувствуя, что голова потихоньку начинает идти кругом.

– Она висела в нашей комнате, вон на той стене. Правда, недолго, – с безмятежным видом продолжала рассказывать старушка.

– Украли?!

– Нет, мать отдала ее собственными руками.

У меня и раньше-то не сходились концы с концами, а тут я совсем растерялась:

– Кому?

– Юрию Всеволодовичу Краснову.

Сообщила она это с таким видом, словно я отлично знала Юрия Всеволодовича и потому любые объяснения тут были излишни.

– Чудненько! Драгоценную картину сняли со стены и без лишних слов вручили какому-то господину. И вы говорите об этом так спокойно? Но это же был Веласкес! И потом, это же был талисман вашей семьи! – не удержалась я.

Ответом мне было невозмутимое молчание и ироничный взгляд не по-старчески ярких глаз.

– Хорошо, не хотите объяснять, почему ваша мать совершила этот безумный поступок, и не нужно! Но тогда хотя бы, сделайте милость, намекните, откуда взялся этот тип?

Мое поведение уже выходило за рамки дозволенного, а значит, грозило мне неприятностями. Софья Августовна могла не на шутку обидеться, и тогда наши отношения прервались бы, едва начавшись. Все это я отлично понимала, но кипевшее во мне в тот момент раздражение выплеснулось наружу помимо моей воли, и поделать с собой я ничего не смогла. Странно, но Софья Августовна отнеслась к моему фырканью неожиданно мирно. Одарив меня долгим взглядом, она помолчала, будто прикидывая что-то в уме, а потом спокойно сказала:

– Пропажа картины меня действительно не волнует. Прожив на свете столько лет, перестаешь дорожить подобными вещами. Что касается Юрия Всеволодовича Краснова, моя мать знала его с давних времен. Он служил врачом в лечебнице.

– В Павловке?

– Да, лечебница была построена и содержалась на средства Мансдорфов.

Я слушала Софью Августовну и мучилась от нетерпения, ожидая, когда же она наконец назовет причину, по которой бесценная картина могла оказаться в руках доктора. То, что он некогда жил в Павловке, с моей точки зрения, не могло служить достаточным основанием для такого поступка.

Софья Августовна, несомненно, знала о моем нетерпении, но делала вид, что ничего не замечает, и рассказывала с прежней обстоятельностью:

– Юрий Всеволодович был человеком не только образованным, но и очень приятным в общении. Его с женой охотно принимали у нас в доме.

– Дружили семьями?

– Дружбой это назвать, конечно, было нельзя, но добрые отношения точно присутствовали. Когда у доктора родился ребенок, барон и баронесса стали его крестными родителями. Мансдорфы постоянно помогали семье Юрия Всеволодовича материально.

– Я все понимаю. Ваша мать хорошо знала доктора, он часто бывал в вашем доме, но ведь он все равно оставался чужим человеком. Софья Августовна, я никак не могу уразуметь, что заставило ее добровольно отдать ему картину? Неужели она ею не дорожила?

– Потому и отдала, что ничего ценнее у нее не было.

Ответ был дан, но он ничего не объяснил, и я разочарованно вздохнула. Я чувствовала, что мы еще долго будем ходить вокруг да около, пока наконец не доберемся до сути.

Софья Августовна усмехнулась и мягко сказала:

– Анна, отвлекитесь на время от мыслей о картине и представьте себе обстановку тех дней. Революция, крах привычного образа жизни, потеря близких людей, голод, каждодневная борьба за выживание. Да, моя мать была сильной личностью и держалась изо всех сил, но ведь душевные силы не безграничны. Поймите, к тому моменту она уже была и морально, и физически истощена. И когда она вдруг увидела на пороге своего дома старинного знакомого, человека из своей прошлой, счастливой жизни, которая теперь существовала только в ее воспоминаниях, она, конечно, расчувствовалась. Это же так естественно, Анна!

– Откуда же он взялся?

– Специально разыскивал нас.

– Все это время?

– Нет, конечно! Однажды ехал в пролетке и случайно увидел идущую по улице женщину. Что-то в ее облике показалось ему знакомым, он попытался вспомнить, но на ум ничего не пришло, и вскоре он забыл об этой встрече. Потом кто-то из общих знакомых обмолвился, что мать живет в Москве, но так как обитали мы здесь на птичьих правах, и прописка нам не полагалась, то и найти нас было непросто. Правда, в конце концов, Юрий Всеволодович догадался заглянуть в бывший дом Мансдорфов и нашел нас в этом подвале. Когда он появился в нашей квартире, моя стойкая и сильная мать расплакалась. Краснов тоже расчувствовался. Прослезился, поцеловал маме руку и воскликнул: «Благодетельница!» Мама попросила не называть ее так, но он ответил: «Нет-нет! Именно так! Я знаю, все звания отменены, но для меня вы были и всегда останетесь госпожой и благодетельницей». Тут мама опять заплакала, а доктор еще раз поцеловал ей руку и сказал, что поражен, найдя нас в таком удручающем положении, и что когда он ехал сюда, то предполагал, конечно, что живется нам не просто, но не ожидал, что все обстоит подобным образом… Знаете, голос его дрожал, а в глазах стояли слезы. Юрий Всеволодович вытащил из кармана платок и промокнул глаза. Немного успокоившись, решительно сказал: «С этой минуты все ваши беды кончились. Обещаю, теперь вы ни в чем не будете знать нужды. Я сполна отплачу за то добро, что видел от вашей щедрой семьи. Даю в том свое честное слово!» Для моей измученной матери услышать, что хоть кто-то озабочен ее судьбой, было просто потрясением.