На трамвайной остановке толпились люди. Трамваи, отъезжая, издавали пронзительные звонки. Подавляющее большинство прохожих – военные. Серая форма заполонила улицы.

Я сел в автомобиль, миновал Хэнингсдорф, скоро показались первые виллы Шпандау. Разрушения, которые претерпел этот район Берлина во время ночной бомбежки, были катастрофическими. Горящие здания окружали солдаты из подразделения гитлерюгенда и пожарные. Добровольцы противовоздушной обороны собирали в деревянные ящики части разорванных тел, разбросанные по тротуарам и мостовой.

Оставив машину, я подошел к месту, где еще недавно стоял дом Анны Хиппиус. Руины здания – дымящиеся камни и балки – вспыхивали от сильных порывов ветра.

Сжимая в руках сверток с туфлями, я спросил солдата, стоящего в оцеплении:

– В здании кто-нибудь уцелел?

Приветственно козырнув, тот ответил:

– Никак нет, герр офицер! Прямое попадание.

Возвращаясь в Берлин, я спрашивал себя, почему Бог не услышал мои молитвы. Все это время я просил: только бы Анна осталась жива. Только бы осталась жива. Почему он отнял у меня самое дорогое из того, что осталось?

– Жаль… – тихо сказал Дуло.

Он достал блокнот и ручку, записал два имени: Мишель Пиньера и Вальтер Штейнхофф. Ниже пометил – сделать запрос.

Рыжий шпиц проковылял мимо веранды.

– Цыц, Рыжик, цыц, – обронила Маргарита Владимировна.

Рыжик замер и удивленно уставился на хозяйку, потом сел и начал чесать лапой ухо.

Маргарита Владимировна дошла до ворот, открыла калитку. Во двор зашел плотный мужчина в кепке:

– Привет, мам. – Он взглянул на собаку. – Хрюкнул бы для приличия. Никакого толка от этой шавки.

Рыжик перестал чесать ухо и посмотрел на хозяйку. Та взяла его на руки.

– Оставь собаку в покое.

– Зачем звонила?

– С ремонтом чего надумал? Пристроечку разломал и все бросил.

– Денег нет. Не на что строить.

Они вошли в дом. Маргарита Владимировна отпустила шпица, подошла к плите и включила конфорку. Поставила на нее кастрюлю, достала из шкафа хлеб.

– Есть будешь?

– Некогда мне. Чего звонила?

– Так наливать борщ или нет, Федя?

– Наливай.

Она поставила на стол пустую тарелку, положила рядом с ней ложку, потом уселась на стул, расправила на коленях фартук.

– Я про чемодан с рисунками…

– Лучше не вспоминай! – вскипел сын. – Лучше не вспоминай!

– Феденька, кто же мог знать…

– Сама не знала, так спросила бы у других!

– Я спросила у Тамары-библиотекарши. Она посоветовала отдать в галерею. Тебе-то все некогда, хорошо если заедешь раз в месяц.

– И как только ты сообразила! Это ж надо, живые деньги отдать посторонним. Нате. Берите. Мне ничего не надо.

– Картинки-то никакущие, – запричитала Маргарита Владимировна. – Кто ж знал, что за них такие деньжищи пообещают?

– Кто знал… Совсем из ума выжила.

– Выжила – не выжила, а что получше – припрятала, – похвалилась старуха, надеясь на сыновнее одобрение.

И вправду тот подобрел:

– Хоть на это ума хватило.

Оживившись, Маргарита Владимировна взяла тарелку и двинулась к плите.

– Нынче утром ко мне опять приходили.

– Те же самые? – Федор насторожился.

– Нет. Другие, из музея. Мужчина и женщина.

– Мало им? Еще подавай?

– Расспрашивали. Как, мол, нашли, где…

– И что ты?..

– Так и так, говорю, внуки нашли на чердаке. А парень и спрашивает: не осталось ли там еще чего-нибудь? Я ему сразу – нет. Сын все вывез. Мусор только и был.

– Что еще?

– Та, что была с ним, спросила про чемодан.

– Ты что ответила?

– Сказала, что была в нем всякая ерунда. Дескать, дети все растащили. – Маргарита Владимировна поставила перед сыном тарелку с борщом, отрезала кусок хлеба.

– Правильно… – Федор начал размеренно хлебать борщ.

– Про тетку мою спросили… – сообщила Маргарита Владимировна.

Он поднял голову и строго взглянул на мать.

– На что она всем им сдалась?

– Та, что с парнем, пристала: найди да найди что-нибудь. Я сначала отнекивалась, потом веер ей показала, чтоб отвязалась. А там – гравировка: Анечке Гиппиус. Она и спроси: кто такая?

– Веер назад забрала?

– А как же.

– Без денег никому ничего не давай.

– Научена, слава богу.