Большая светлая комната. Меня уложили на операционный стол. Командует все тот же майор медслужбы. Делают укол в руку, а затем несколько уколов в бедро ноги. Майор моет руки и отдает приказы: «Привязать руки и ноги!» Девушки выполнили приказ – руки и ноги привязаны к столу полотенцами. Майор берет скальпель, смотрит в глаза и говорит: «Ну, солдат, терпи!» И втыкает скальпель в больную ногу. Страшная боль. Я кричу. Операция останавливается. Снова несколько уколов в ногу, опять скальпель и та же боль. Я слышу, как майор говорит кому-то: «Что будем делать? Рана настолько воспалена, что местный наркоз ему не поможет, а общий наркоз при такой температуре ему не выдержать. Придется резать так…» В зубы суют полотенце, сестры, дополнительно к жгутам, наваливаются на руки и ноги. Чувствую, что холодный пот течет ручейками. Хирург делает два быстрых движения скальпелем от кости наружу. У меня ощущение, что остановилось сердце. Хирург говорит: «Отдохни». Прихожу в чувство. Только дрожь пробегает по всему телу. Снова два разреза, и опять дают отдохнуть. После третьего захода хирург дает команду: «Дать общий наркоз. Резать надо много, он не выдержит, получит болевой шок». На лицо кладут марлевую повязку и льют какую-то жидкость. Мне приказывают считать. Считаю. А мозг работает. Помню, что перед началом операции доктор сказал, что общий наркоз я не выдержу. Раз его все-таки делают, значит, это крайняя мера. Досчитал до ста, надоело. Остановился. Маска приподнимается. Проверяют, как я, и снова льют… Слышу, что говорят хирург и сестры. Начали. Звякают падающие в кюветы отработанные инструменты. Боли не чувствую. Только в голове страшный, все ускоряющийся и усиливающийся стук. Как будто по мозгам бьют молотом. Решил, что это приходит конец, что скоро будет последний удар молота. И так мне жалко стало себя! Жалко не потому, что умру. Нет, жалко, что не погиб на поле боя. Там бы похоронили друзья, сообщили бы маме. А здесь вынесут голого и бросят в холодную землю. И ни товарищи по службе, ни мама не узнают место могилы. И еще меня беспокоило одно обстоятельство. Когда уходил в армию, мама благословила меня крестиком. Носить его на шее я не мог, это дало бы пищу для издевательств со стороны товарищей, а политработники и комсорги просто приказали бы снять или отобрали бы. Я же не мог расстаться с крестиком. Не потому, что был религиозен. Нет. Просто я считал, что не имею права лишиться материнского благословения. Крестик я хранил то в потайном карманчике, то в карманчике полевой сумки. В госпитале, поскольку штанов у меня не было, крестик хранился в полевой сумке. Так вот, на операционном столе меня беспокоило, как поступят с крестиком. Больше всего я боялся, что, найдя крестик, меня будут осуждать за религиозность. Слышу, как хирург с тяжелым вздохом произносит: «Ну, все!» Снимают маску. Открываю глаза. Светло. Легко. Головных болей как не бывало. Руки уже отвязаны. Первое, что делаю, – сажусь, чтобы посмотреть, что со мной сделали. Нога лежала откинутой в сторону. Мышцы развернуты от колена, чуть не до таза, и по всей длине разреза белеет кость. И это меня не испугало. Видно, в тот момент главным было, что живой.

Меня быстро снова уложили. Хирург спросил: «Ты что, много пьешь?» На мой ответ, что не пью, он сказал: «Значит, у тебя крепкое сердце».

Пока у нас с хирургом шел диалог, над раной работали. Разрез заполнили тампонами ваты, забинтовали и от стопы до головы наложили шину. Показали две ванночки, наполненные гноем, который откачали из гнойника, образовавшегося вдоль всей кости бедра.

В палате положили у двери, на кровать с провисшей сеткой. После операции стало легко. Боли не чувствую, но с каждой минутой теряю силы. Состояние такое, как на качелях. Временами наступает полуобморочное состояние. А слабость такая, что тяжело пальцем шевельнуть. Чувствую, что лежу не на сырой постели, а как бы в луже. С большим трудом вытащил из-под простыни руку, в тот самый момент, когда рядом случайно оказалась сестра. Она сдернула с меня простыню и бегом бросилась в дверь. В считаные секунды у койки стоял хирург и кричал: «Быстро на каталку и в операционную!»

Я снова на операционном столе. Рана открыта. Тампоны извлечены. Слышу, как хирург говорит: «Не завязали крупный сосуд». А мне: «Придется еще раз потерпеть». А что мне оставалось делать. Терплю. Пинцетами копаются в мышцах. Находят и вытаскивают пропущенный сосуд. Перевязывают его, восстанавливают повязку. Перекладывают на каталку и вывозят из операционной. Надевают рубаху, кальсоны на одну ногу. Гимнастерку и брюки (брюки тоже на одну ногу). Перекладывают с каталки на носилки, накрывают одеялом и выносят на улицу. Ногами вперед носилки устанавливают на стоящую у подъезда повозку, рядом с уже стоящими носилками с другими больными. На сиденье садятся солдат-ездовой и девушка в солдатской форме. Тронулись.

Со двора выехали на булыжную мостовую. Металлические обода колес телеги застучали по булыжнику. Каждый толчок отдавался нестерпимой болью не столько в ноге, сколько в поясничной части позвоночника. Боли все усиливаются. Попросил сопровождающую оказать какую-нибудь помощь или хотя бы остановиться, но она не обратила ни малейшего внимания. Больше терпеть боль нет сил. Вижу – на носилках в ногах лежит моя полевая сумка, а в сумке был, если не вытащили, пистолет. Сам достать сумку не могу, шина не позволяет. Прошу, а потом со слезами умоляю сестру передать сумку. Никакой реакции. Так и промучился все восемнадцать километров пути. Это не менее трех часов.

Повозка остановилась у ворот огромного здания складского типа. Меня перенесли в сарай и переложили на двухъярусную деревянную койку. Такие койки я видел позже в бараках перемещенных лиц в Германии. Во всем этом здании, мне показалось, было занято всего две койки. Мной и моим соседом по повозке. Не менее сотни их стояли пустыми. Это был эвакогоспиталь в горде Цесис.

Боли не стихают. Кричу изо всех сил. Никто не подходит. Да никого в сарае и нет. Наконец в воротах показалась девушка с тарелками на подносе. В ответ на предложение «Покушаем, больной» выбиваю из рук девушки поднос с тарелками. Та убегает. Приходит строгая женщина в белом халате и еще от ворот поднимает крик. На жалобы о нестерпимых болях – ни малейшего внимания. Главное – разбитые тарелки. Отчитав меня, женщина уходит. Через несколько минут приходят двое солдат, перекладывают меня с койки на носилки, выносят и засовывают носилки в машину.

Машина остановилась в лесу. Носилки вытаскивают из машины и несут в большую палатку, где по левой стороне двухъярусные нары, а по правой – двухъярусные деревянные койки. Положили на нижнюю койку у двери. Это было единственное свободное место. Подошел врач, мужчина, майор медслужбы, ординатор. Выслушал жалобы, отдал сестрам распоряжения, и минут через десять мне уже делали уколы и подкладывали грелки. Боли стали стихать.

Первое отделение госпиталя размещалось в двух спаренных госпитальных палатках. Обслуживающий персонал (врачи, сестры и санитарки) жили в кирпичном доме. Там же была кухня и столовая для персонала. Большой зал особняка днем использовался под перевязочную. Туда нас носили на носилках, а вечером в нем гремела музыка. Зал использовался под танцевальную площадку персонала госпиталя.

Не знаю, как в других отделениях, а в первом не было ни одного ходячего больного. Большинство с ранениями в ноги, в гипсе. Двое в нашей палате были с перебитыми нервами. Эти несчастные почти не спали, мучились в страшных болях. Затихали они на какое-то время только после инъекции морфия. Кроме болей, раненых, лежавших в гипсе, мучили черви под гипсом. Они постоянно просили врача и сестер снять гипс. Доказывая, что они больше терпеть не в состоянии. Врач же старался доказать, что черви – это хорошо, что только с помощью этих червей они и смогут выздороветь, что черви, поедая гной, очищают рану.

У меня гипса не было, не было и червей. Но меня мучило другое. Я чувствовал, как из-под повязки все время вытекал гной, и ощущал тяжелый гнилостный смрад. Проветривалась палатка только через дверь, но температура была уже минусовая, и дверь все время держали закрытой. Печь из металлической бочки, установленная в центре палатки и постоянно топившаяся, не способствовала обмену воздуха, поэтому атмосфера была как на армейских конюшнях. Кроме того, меня мучила трудность пользования судном. Недели через две врач внял наконец моим просьбам и освободил меня от шины. Ногу изогнуло в коленном суставе, как в судорогах. Через несколько дней выпросил костыли и пижаму. Первое, что я сделал, – решил сходить в уборную. Деревянная уборная стояла метрах в пятидесяти от палатки. Костылями пользоваться я не умел, развернулся неловко и упал прямо на очко сиденья. Хорошо, что, поскольку ходячих больных не было, уборная была чистая, сделанная из новых досок. Возможно, я был ее первым посетителем. Печально только, что я окончательно окоченел, пока пытался подняться на костыли.