Солдаты устраивались в отведенных им «залах» на пятьдесят и больше мест, а штаб готовил расписание занятий по боевой и политической подготовке. Уже на второй день пребывания в казармах бывшего военного училища мы, как новобранцы, под команды «строевым», «выше ногу», «направо» и «налево» осваивали подзабытую на маршруте от Москвы до Берлина строевую подготовку. Условия для строевой подготовки были идеальные. Огромных размеров плац. Асфальт хороший. Но никто не мог понять, кому и для чего это надо. Через несколько дней на нашем плацу появилась группа солдат и младших командиров под командованием генерал-майора, заместителя командира корпуса. Того самого генерала, который бил палкой офицеров, стрелял в солдат и кричал «Вперед!». Сам генерал был двухметрового роста, и солдаты были подобраны из всех частей армии на ниже 185 см. Из нашего 31-го гв. арт. полка был отобран в эту группу один человек – командир отделения радистов старший сержант Подгорный. Солдат готовили к Параду Победы в Москве.

Мы поражались умственным способностям и выносливости уже немолодого генерала. Команду он никому не доверял. Сам с утра до вечера, лишь с небольшими перерывами, гонял своих подчиненных строевым шагом.

Занятия по специальности разведчики, связисты и топоразведчики проводили за территорией полка. Выходили на берег большого и очень красивого нойруппинского озера, которое плескало свои прозрачные воды в сотне метров от забора военного городка. Надо сказать, что занятия эти ничего учащимся не давали, поскольку место, выбранное нами для занятий, находилось в непосредственной близости с десятиметровой вышкой для прыжков в воду. Неизвестно, то ли это были плановые занятия, или их, так же как и нас, привлекало другое, но когда мы выходили на берег, на вышке и возле нее тут же появлялись молодые, стройные пловчихи в купальниках. Они поочередно поднимались на вышку, некоторое время рисовались перед нами, совершали прыжки и опять демонстрировали свои безупречные фигуры. Мы же могли только смотреть со стороны, даже не могли раздеться. Ни у кого из нас не было не только плавок, но даже обыкновенных трусов. Только один раз, это был последний день нашего пребывания в Нойруппине, ст. сержант Заборский оказался в плавках (говорили, что одолжил у девушек из медпункта) и несколько часов провел среди пловчих.

Пребывание в Нойруппине у меня осталось в памяти на всю жизнь. Еще на Эльбе у меня появились фурункулы. Боли и температуру еще как-то можно было терпеть. А тут карбункул на шее приобрел такие размеры и причинял такие боли, что я не находил себе места. Трое суток я не мог уснуть. Ночью, когда все спали, я спускался с этажа и всю ночь ходил по плацу и вокруг казармы. Только на четвертый день военфельдшер Гусев положил меня в медсанчасть полка. Мази и грелки облегчили мои страдания.

Только через много лет от бывшего адъютанта одного из командиров стрелкового полка нашей дивизии мне стало известно, что здесь, в Нойруппине, уже во время нашего второго пребывания погиб командир батальона стрелкового полка Михайлов. Гвардии майор Михайлов был дважды Героем Советского Союза. Это редкий, а может быть, и единственный случай, когда пехотный командир дважды награжден золотой медалью Героя. Так вот, Михайлов, вооружившись противотанковой гранатой, выехал на лодке на озеро глушить рыбу. Брошенная граната взорвалась в момент соприкосновения с поверхностью воды, и майор погиб. Узнав о случившемся, командир дивизии полковник Мальков был взбешен. Каждый Герой Советского Союза был на особом счету в полку и дивизии, он как бы придавал статус части, а в данном случае – дважды Герой. Так вот, Мальков приказал похоронить дважды Героя без воинских почестей, что и было сделано. В полках дивизии о случившемся узнали только месяцы спустя.

Кроме тяжелого болезненного состояния во время пребывания в Нойруппине, мне выпало и счастье: произошли два приятных события. Первое – мне вручили орден Красной Звезды, которым я был награжден за бои в Штеттинской операции. И второе – сообщили, что за Берлинскую операцию я представлен к награде орденом Отечественной войны.

Провалявшись после операции по поводу фурункулеза одну ночь в медсанбате, я вернулся в дивизион. Позавтракав, отправился на берег озера, где предполагал найти занимающийся теорией военной подготовки взвод управления дивизиона. Прыгуньи еще не появились, и все отделения и взводы группами сидели на берегу, делая вид, что усиленно грызут науку. Погода прекрасная. Безветренно. На небе ни облачка. Воздух прозрачный, трубы не дымят – промышленные предприятия не работают. Кругом тишина, улицы городка пусты. Не видно автомашин, да и люди предпочитают не выходить из домов. Приветствуем внезапно появившегося из пролома в заборе старшего сержанта Сергея Митягова, переведенного недавно в штаб на должность адъютанта командира полка. Младшие командиры и разведчики поздравили Сережу с повышением в должности (тогда, на плацдарме, он ушел от нас ночью), а он, в свою очередь, объявил, что пришел, чтобы отметить отвальную, и извлек из полевой сумки две фляжки. Кто-то из ребят сбегал к старшине за стаканом и закуской, и, удалившись от солдат под тень деревьев, мы вшестером организовали маленький банкет. Не успели всех обнести по кругу, как появился сержант Гриша Галкин. Рядовой Галкин был в 1941 году моим подчиненным – топоразведчиком, а затем переведен писарем штаба дивизиона. Гриша, когда-то трезвенник, за время службы в штабе превратился в откровенного алкоголика. Последние месяцы войны его ничего не интересовало, кроме водки. Я уже упоминал, как он в районе Штеттина, при нашем бегстве при угрозе окружения, оставил ящик с документами, за что поплатился должностью начальник штаба капитан Федько. Так вот Галкин настолько пристрастился к выпивке, что у 26-летнего парня, как у заправского алкоголика, тряслись руки и выработалось невероятное чутье на выпивку. Где бы кто-нибудь ни затеял выпить, тут же появлялся Галкин. И все его принимали в свою компанию. Мужик он был хороший, к тому же он, и только он писал и на солдат и на офицеров наградные листы. Писал не по собственной инициативе, а по указанию командира дивизиона или начальника штаба дивизиона. Но виноваты в спаивании Галкина были не друзья-сослуживцы, а его начальники.

Нормами снабжения в действующей армии предусматривалась выдача 100 г водки, или 50 г спирта, или 200 г вина каждому военнослужащему от рядового солдата до старшего офицера. Но старшины всегда часть солдатской нормы ухитрялись передать своим начальникам – командиру роты, батареи, батальона, дивизии. Делалось это очень просто. Я знаю старшину Шевцова, который с помощью воды из одного литра водки делал два. Все дополнительное количество горючего шло командиру дивизиона, комиссару и начальнику штаба. Конечно, старшина и себя не забывал. Все потребители дополнительного пайка водки об этом знали, да и другие офицеры и многие солдаты это знали и принимали как должное. Видели, как водка, даже при тридцатиградусном морозе, замерзала. Закладывали бурдюк с замерзшей водкой или вином за пазуху, согревали ее до текучести, отмеряли по 100 г, выпивали и молчали. Командиров надо было беречь. Они находились в деревнях в отапливаемых домах или в землянках с несколькими накатами из бревен, и каждый был одет, кроме штатного обмундирования, в меховую безрукавку и овчинный полушубок, а солдаты и младшие командиры сидели в траншеях и открытых ровиках, иногда зарывшись в снег, и спасала солдата от любой стужи телогрейка. Так вот, бурдюк с водкой начальству из рук старшины попадал в руки писаря штаба Галкина или личного повара командира дивизиона и комиссара рядового Евсеева. Они и решали, сколько могут выделить себе в дополнение к своей законной норме. Должен заметить, что 45-летний старик Евсеев не спился.

Водка по 300 граммов со скромной закуской развязала нам языки. Наперебой вспоминали острые моменты, пережитые за долгие четыре года войны. А нас было четверо, прослуживших в одном дивизионе от начала и до конца войны, и два человека – с декабря 1941 года. Каждому было что вспомнить. Каждый из нас выполнял свою определенную должностью работу, и находились мы в разных местах и в разных условиях. И каждый воспринимал ситуацию, в которой он оказывался, по-разному. Одним из острых обсуждаемых вопросов стал вопрос питания и, естественно, распределения водки. И вот что нам поведал сержант Галкин, знавший жизнь старших офицеров дивизиона, поскольку сам все четыре года вращался в их среде.

Лето 1941 года. Смоленско-ельнинское направление. Дивизионом командует майор Руденко. Старый кадровый, еще дореволюционный офицер. Знает службу. Прост в обращении с подчиненными, в том числе и с солдатами, но не допускает ни малейших неуставных действий. У него нет личного повара. Он не позволяет, чтобы старшина привозил ему и другим офицерам (комиссару, замкомандира дивизиона и начальнику штаба) отдельно приготовленные блюда. Все питаются из общего котла. В конце августа Руденко идет на повышение. Его переводят в другую часть командиром полка. Командиром дивизиона назначен бывший начальник полковой школы капитан Родионов. Положение меняется. Ездовой двуколки взвода топоразведки Защепин становится личным поваром командира дивизиона, числясь в штате топовзвода. Землянки для штаба и командира с комиссаром стали строить отдельные. Накаты на землянках стали более мощными. В октябре, в окружении немцев в брянских лесах, где отсутствовало всякое снабжение, в том числе и продовольственное, командование дивизиона приблизило к себе ездового хозяйственного отделения, совершенно неграмотного казаха, но ловкого воришку, который подкармливал штаб сворованным в деревнях, расположенных по маршруту движения дивизиона. Правда, это быстро закончилось. В штабе полка стали известны способности снабженца, он был отозван в полк и назначен на должность командира хозяйственного взвода с присвоением звания младшего лейтенанта. Теперь ворованным он стал кормить командира полка и комиссара. В 1943 году он к нам вернулся уже в звании старшего лейтенанта на должность командира огневого взвода. Надо представить, насколько смешон был в среде батарейцев неграмотный офицер, ранее видевший пушку только на расстоянии с облучка брички.

Особенно сильно отдалилось командование дивизиона от солдат и командиров взводов уже после выхода из окружения. Это ноябрь и декабрь 1941 года. С приходом нового комиссара дивизиона политрука Гачурина, пьяницы и развратника, резко изменился и командир дивизиона майор Родионов. Вошел в компанию комиссара. Ходили слухи, что причиной тому являлось то, что его бросила жена, служившая врачом в медсанбате, которая вышла замуж за другого.

Централизованного снабжения продовольствием тогда не было. Брали все в колхозах и у колхозников. Последнюю корову уводили со двора колхозницы, лишая детей единственной кормилицы. Бесконтрольностью властей и Высшего командования и пользовались гачурины. В районе Тулы были плодово-ягодные совхозы с винными заводами. Нам стали давать по 200 граммов вина. Но длилось это недолго. Всего несколько дней. Одну половину вина – это для солдат и офицеров – старшина Шевцов разбавлял на 50 % водой, а вторую – делил со штабом. А затем комиссар приказал вообще все вино привозить ему. Якобы он сам будет выдавать солдатам их норму. Но комиссар жил в деревнях, а солдаты в поле, в снежных окопах, далеко друг от друга, и вино выпивалось командирами в компаниях с деревенскими девушками и солдатками. Мясом и другими продуктами, также за счет солдатской нормы, Шевцов со своим помощником Дусенбаевым обеспечивал комиссара дивизиона, по потребности.