Шрифт:
И в Риме Иола Игнатьевна продолжала оставаться погруженной в мир своих мыслей, во внутренний мир своих переживаний и чувств. В августе Федя писал Ирине: «Ты спрашиваешь, вспоминает ли тебя мама. Мама вспоминает только Новинский бульвар и всех тех, кто связан с этим периодом нашей семейной жизни. Иногда вспоминает Игоря, и это все. В общем, она в состоянии постоянного недовольства, критики и безразличия. Но это старость, и самая глубокая».
Впрочем, с течением времени Федя, обустроив быт мамы, стал уделять ей все меньше времени. А когда он уезжал куда-нибудь на съемки, Иола Игнатьевна оставалась с прислугой одна.
За несколько месяцев жизни в Риме она немного окрепла физически. Речь ее была по-прежнему затруднена, но Иола Игнатьевна начала более уверенно ходить по дому с палкой. Сама одевалась. Пила много кофе. В октябре в Риме еще было тепло, цвели цветы, и Иола Игнатьевна, почувствовав себя лучше, в теплые осенние дни выходила на террасу и ухаживала за цветами.
Иногда к ней заходили ее итальянские внуки Лидия и Франко, которых она уже не помнила, приходил лечащий ее доктор Ротра, но эти визиты не запечатлевались надолго в памяти Иолы Игнатьевны. Внутренне она находилась совсем в иной жизни, с другими людьми. Она часто вспоминала Москву, тот баснословно далекий период ее жизни, связанный с Шаляпиным, с тем изумительно интересным временем, свидетельницей которого она была. Как оказалось теперь, тогдаона была счастлива… Советский же тусклый период ее жизни начисто стерся из ее памяти как нечто незначительное и ненужное.
В 1961 году Федя продолжал кратко информировать Ирину о состоянии маминого здоровья: «Мама все так же. Никаких изменений. Она в отчаянии, что она старуха, что она ничего не может делать и что в конце концов должна умереть».
— Жизнь очень коротка! — однажды сказала она Феде. — Люди должны были бы жить двести лет…
За этой невзначай оброненной фразой скрывалось предчувствие той трагедии, которая начала разворачиваться в Риме в последние годы жизни Иолы Игнатьевны.
Силы постепенно покидали ее, время делало свою разрушительную работу. И вот уже Иоле Игнатьевне становилось трудно самой одеваться, обслуживать себя. Но несмотря на затрудненную речь и провалы в памяти, она прекрасно понимала, что происходило вокруг нее.
Федя уделял ей мало времени. Он выполнял свой долг по отношению к ней, делал то, что от него требовалось, но он не давал ей той ласки, того тепла и человеческого участия, в которых она так нуждалась. Все время Иола Игнатьевна оставалась одна.На нее смотрели как на выжившую из ума старуху, ее поступки считали «старушечьими странностями», а ей всего лишь хотелось любви — той любви, которую она ждала всю жизнь и которую так и не получила. И здесь она оказалась никому не нужна. «Я никогда не думала так закончить свою жизнь», — однажды сказала она Феде.
Но с течением времени Иола Игнатьевна как бы смирилась со своим положением. Она стала тише и спокойнее, чем в первые месяцы пребывания в Риме. Даже привыкла на новом месте…
В 1962 году Федя сообщал Ирине о маме почти те же новости, что и прежде: «Она спокойна, когда с ней никто не разговаривает, но при любом разговоре она сердится, говорит непонятные слова, и мы ее с трудом понимаем».
Каждое лето на месяц в Рим приезжали Лида и Таня. Когда Лида приехала во второй раз, Иола Игнатьевна узналаее — но узнала не как свою давнюю дочку Лиду, а как ту женщину, которая в прошлом году ухаживала за ней и была к ней очень добра. Из своих детей во взрослом состоянии Иола Игнатьевна помнила только Ирину и Федю. Лида, Борис и Таня теперь уже навсегда остались в ее памяти детьми. И когда Лида говорила ей, что она ее дочь, Иола Игнатьевна страшно смущалась и не верила этому, но инстинктивно тянулась к ней, чувствуя ласку родного и близкого человека. Видеть все это было тяжело. «Больно и жутко смотреть, как угасает человек», — писала Лида Ирине.
Каждый год, приезжая в Рим, Лида заставала там одну и ту же картину. В 1962 году она сообщала Ирине о маме:
«Она совсем путает слова. Мысли ее бегут быстрее, чем она может поспеть словами». Иола Игнатьевна еще больше постарела, стала совсем маленькой. «Мама — это маленький комочек, ребенок. Без конца трогательна иногда, но ребенок капризный. Мало что понимает, а когда понимает, трудно ей выразить, что хочет…»
Кажется, Лида острее, чем все остальные, понимала трагическое положение Иолы Игнатьевны. Она была в отчаянии, что последние годы жизни их мамы должны пройти в полном одиночестве, с часто отсутствующим Федей и двумя вульгарными, грубоватыми женщинами-прислугами. В свои краткие приезды они с Таней пытались окружить Иолу Игнатьевну заботой и любовью, но в то же время они прекрасно понимали, что это была всего лишь капля нежности, бесследно исчезающая в том океане страданий и слез, которым была постоянно окружена их дорогая мама.
«Все ее существо, — писала Лида Ирине, — это сплошной протестне только против всех и всего, но и против самой себяи своей немощи. Все не так, куда ни повернись, кричит, злится, кидается и вдруг затихнет и… просит прощения, говорит: „Ви такой кароший, а я плохой…“ Иногда глаза у нее злые-презлые, а иногда с такой лаской смотрит и благодарностью. Накричит, и если молчит, то после паузы спрашивает: „Ви на меня обиделся?“ И такой жалкий взгляд…»
В этих контрастах, перепадах настроения между отчаянием и надеждой, между тоской и нежностью проходили последние годы жизни Иолы Игнатьевны.
Иногда (в моменты улучшения) она рассказывала о прошлом, и Лида поражалась тому, какие удивительные детали хранит память ее мамы. Но в настоящем Иола Игнатьевна не помнила ничего. И сама страдала от этого и часто повторяла: «Ничего не помню, ничего не понимаю…»
И от этого у нее бывали моменты отчаяния, когда она могла злиться и кричать на своих детей, но часто Лида замечала, что она смотрит на них с непередаваемым чувством любви, тоски и нежности. Как будто она хотела выразить все то, что накопилось у нее на сердце за эти долгие годы разлуки, но не могла найти для этого подходящих слов.