— Я согласна, но… Аларих, Кнут, Факсон… Что это за имена!

— А мне нравятся.

Ева покачала головой.

— Я еще могу согласиться на Гуннара или Удо, но…

Вольф поцеловал Еву в щеку.

— В общем, подумай. Я опять приеду домой где-то в конце июля. Будет годовщина с того момента, как Фюрер возглавил партию, и, я слышал, что нам могут дать несколько дней отпуска.

Ева кивнула.

— Чудесно. Мне как раз рожать где-то в середине июля.

— На этот раз будь осторожнее. С лестниц больше не падай. — Вольф взял Еву за руку. — Договорились?

— Договорились, — сказала она со вздохом. Выйдя вместе с мужем в прихожую, Ева прислонилась к стене, наблюдая за его последними приготовлениями. Вольфу очень шла униформа. Со своими светлыми волосами и голубыми глазами он был настоящим образцом арийского солдата. У Евы промелькнула мысль, что Вольф как будто сошел с плакатов, расклеенных по всему Вайнхаузену.

Остановившись в своих высоких черных сапогах. У шкафа, он надел свою серую шинель, водрузил на голову фуражку и, поцеловав жену, направился к двери.

— И еще одно… — обернулся он на пороге. — Где-то месяца через два Андреас должен приехать домой. Он написал мне и сказал, что не имеет к тебе никакого интереса и надеется, что ты тоже не будешь искать с ним встречи.

От благодушного настроения Евы не осталось и следа. Вольф тотчас перестал казаться ей привлекательным.

— Тебе не нужно беспокоиться об этом, Вольф. И никогда не нужно было.

— Это тебе следует беспокоиться, а не мне. Если я узнаю, что вы встречались, я убью вас обоих.

По телу Евы пробежал холодок. Вольф сказал это, как что-то совершенно обыденное. Сердце Евы оборвалось. Она поверила ему, а он опять оказался оборотнем. Холодно взглянув на нее, Вольф открыл дверь и вышел из дома.

Сидя в одиночестве туманным зимним вечером 30 января 1939 года, Ева вращала ручку подаренного правительством радиоприемника, настраиваясь на трансляцию речи Фюрера. В последние месяцы все происходящее в стране вызывало у нее какое-то странное чувство, которое она не могла точно сформулировать. С одной стороны, жизнь текла без каких-либо трудностей. Это могли сказать о себе все знакомые Евы. Народ пребывал в эйфории, иногда выходящей за рамки разумного. Может, это беспокоило Еву? Или же то, что дисциплина и порядок, восстановленные во всех сферах жизни, порой имеют чересчур жесткие рамки?

Конечно, Ева не могла не радоваться тому, что ее народ вновь начал уважать себя. Нация стала единой, и каждый гордился тем, что он — немец. Тем не менее, Ева не могла отделаться от мысли, что эта национальная гордость начинает перерастать в высокомерие и все более враждебную по отношению к инакомыслящим самоуверенность, об опасности которой предупреждал еще царь Соломон.

Садясь в кресло, Ева вспомнила, как недавно один из ее коллег отметил, что в нацистской литературе уже нет столько восклицательных знаков, как раньше. «Это означает, что то, что однажды было революционным, теперь стало нормальным», — сказал он с видом триумфатора. Нормальным? Но что именно можно назвать нормальным? Ева подумала об арестах, о которых она слышала из радионовостей и слухов, и ей сразу же вспомнилась пугающая развязность некоторых офицеров СС в Кобленце. А все эти разговоры о жизненном пространстве! Ева боялась даже и думать о том, что для Германии означает расширение территории. Все это не вызывало у нее ничего, кроме тревоги.

И что же сказать про отношение к евреям? Безразличие к ним уже считалось нормой, а ненависть с каждым днем становилась все менее агрессивной. Что касается Евы, то она твердо решила, что не будет ненавидеть евреев. Ненавидеть кого-либо — не по-христиански. Впрочем, она также решила, что не будет любить их, сочувствовать им и подавать голос в их защиту. За порядок отвечало государство, и если оно считало, что необходимы законы, усложняющие жизнь евреям, то так тому и быть. Кроме того, ничего действительно ужасного с ними пока еще не произошло.

И все же, что-то во всем этом было не так. Еву почему-то не покидало чувство, что порядок, установленный государством, — не совсем правильный. Но что она в этом понимала? Кроме того, никто вокруг не жаловался.

Ева много слышала о радикалах из «Исповедующей Церкви», но их, похоже, больше интересовала защита своих прав, чем евреев. А остальной христианский мир просто молчал. Даже Папа Римский. Но, как бы там ни было, что могла сделать простая домохозяйка из Вайнхаузена? В конце концов, Ева пришла к выводу, что самое лучшее — предоставить решать все эти запутанные вопросы государству. Это было точно по-христиански.

Началась радиотрансляция. Под оглушительные аплодисменты приветствующего Фюрера Рейхстага Ева устроилась поудобнее в своем мягком кресле с чашкой английского чая в руке и плотнее закуталась в свой теплый халат. Из динамика раздался знакомый каждому немцу голос Гитлера.