— О чем задумался? — мама говорит.

О Юлии, которая была моей. И как она изящно берется за него тремя пальчиками, словно это трубочка со сливочным кремом из кондитерской. Я должен выгнать Юлию из моей памяти, иначе мне придется как-нибудь ночью забраться в дом Гектора и Гедвиги и поджечь его.

Два часа назад Альма вымылась дома, холодной водой. Она хочет явиться к Нему живой, острой, легкомысленной. Она и забыла, как длинна и извилиста дорога от станции до Его дома. За прошедшие годы здесь появилось четыре, нет, пять гаражей и два супермаркета. Новые улицы и школа. Сразу за огромным валуном с надписью «Аркадия» начинаются Его владения: кипарисы, платаны, кустарник; парк, когда-то искусно распланированный, зарос, одичал, кое-где торчат сухие стволы. Проржавевшие ворота распахнуты. На подъездной дороге — четыре разбитых автомобиля.

Только что на берегу канала, нет, раньше, когда она, едва выйдя из дверей вокзала, шла вдоль ряда кафе, а из них пахло пивом и кофе, Альма мысленно представляла себе, как подойдет к огромному господскому дому, а Он будет ждать ее на крыльце. Он спросит ее, где была она столько времени, а она скажет: «Лучше будет, если сперва ты ответишь мне на этот вопрос».

На что он: «Как давно оно было, прошлое?»

И она: «Только ты можешь посчитать, у меня было слишком много горя». Нет, нельзя, он может подумать, что я жалуюсь.

Какая длинная дорога. А в конце — дом, перестроенная монастырская ферма. На двускатной крыше красная черепица разной формы и оттенков. Боковые флигеля крыты темно-серым тростником. За ними — кирпичные своды загона для овец. Альма прислоняется к стволу гигантского пятнистого платана. Узловатые корни у ее ног извиваются, словно окаменевшие змеи.

Очнувшись, она видит перед собой человека в тяжелой зеленой пелерине; он стоит, расставив ноги, и смотрит на нее. Потом, опершись на вилы, отвешивает поклон. В первое мгновение ей чудится, будто это — Он, исхудавший, беззубый и лысый, потому что из-под берета не выбиваются волосы. Но это, конечно, слуга, помощник. Он снова кланяется.

— Я полагаю, вы заблудились, — говорит.

— Нет. Я хочу видеть Его.

— В настоящее время ситуация такова, мефрау, что это возможно только в случае получения недвусмысленного распоряжения минеера.

— Я должна поспеть на обратный поезд.

Старик самодовольно ухмыляется:

— Поспеть на обратный поезд не всякому удается.

Она обходит слугу и направляется к дому.

Замедляет шаг, она не может предстать перед Ним запыхавшейся. Останавливается у входа.

— Ты изменилась, — говорит слуга. — Я забыл твое имя, но ты выглядишь по-другому. Раньше ты, кажется, была блондинкой?

— Пепельной блондинкой.

— А теперь — соль с перцем.

Он кивает. Слуга.

— Ты считала, что имеешь право стать здесь полновластной хозяйкой. Признавайся. Я много раз видел, как ты приходила.

— Может быть.

Ехидный смешок.

— Ты приходила сюда. Рыскала по всем комнатам. Больше двадцати лет назад. Он был тогда аж в самой Аргентине. Перед отъездом оставил ворота открытыми, для тебя. У нас тогда пропали три коровы.

Он отворяет перед ней тяжелую дубовую дверь.

Внутри ничего не изменилось, мебель стоит на прежних местах, стены по-прежнему выкрашены под мрамор. Альма вернулась в дом, который много лет звал ее назад, чаще всего — во сне. Только свет изменился. Сквозь узкие, высокие стеклянные двери — три метра в высоту, метр в ширину — больше не проходит солнечный свет.

Она чувствует себя так, словно случайно забрела в провинциальный музей.

— Садись же.

Почтительно поклонившись, он выходит.

Надо было взять такси на станции. Как она устала.

Шкаф работы Буля [74] — инкрустированный медью, оловом и перламутром. Два больших дрезденских зеркала в рамах позолоченной бронзы. Голландская медная люстра. Восьмиугольный стол шестнадцатого или семнадцатого века. Бронзовая ваза «ампир», у которой отломилась ручка, когда ее швырнула в Него любовница-голландка, которая ела только бутерброды с сыром или шоколадом, зато пила все, что обнаруживалось в пределах досягаемости. Об этом Он рассказывал ей на резиновой фабрике в Эшвеге. Когда она спросила, попадались ли среди Его баб по-настоящему уродливые.

Гардины перламутрово-серой тафты, пыльные. Слуга вернулся.

— Он еще спит. Он подаст нам знак, когда проснется.

Нам. Я и слуга на равной ноге. К ее изумлению, слуга проходит мимо и садится, положив ногу на ногу, в ампирное кресло против гобелена со сценой охоты и оленем, истекающим кровью в левом углу.

— Как звать тебя? — спрашивает Альма.

— Браунс.

— А по имени?

— Так и зови — Браунс.

Она глядится в маленькое зеркальце. Щеки пылают. Подкрашивает губы; помада темно-красная, как у дешевой шлюхи.