Зомби

Аннотация

Гриффин Уилсон был умным и знал, что экзамены это только шлюз в мир полный большого и настоящего дерьма. К женитьбе, поступлению в колледж, к попыткам воспитать ребенка. Он был достаточно умен, он знал, что даженаркотики не спасут вас. Наркотики общают вам свободу, но дарят лишь новую зависимость...

И именно поэтому он делает себе лоботомию, просто берет дефибриллятор, прикладывает к вискам…И с того дня он не был замечен хоть капельку несчастным.

Путь к счастью до невозможности прост. Все что тебе нужно — это нажать кнопку. Именно Гриффин Уилсон дал старт этой моде на деградацию. Он всегда сидел на пару рядов дальше меня на уроках органической химии, как самый настоящий злой гений. Он и был тем, кто первым совершил Большой Прыжок Назад. Это всем известно, потому что Триша Джеддинг была в медсестринской, когда он сделал это с собой. На соседней раскладушке, за бумажной ширмой, симулируя свои месячные, чтобы сачконуть экзамен. Она сказала, что услышала громкий гудок, но не придала этому значения. Когда Триша Джеддинг и школьная медсестра нашли его на банкетке, он был похож на реанимационную куклу, которую используют для отработки искусственного дыхания и первой помощи. Он едва дышал, немного подергивая скулами. Конечно, они подумали, что это розыгрыш, потому что его бумажник был все еще зажат между зубами, а по вискам сползали электрические клеммы. Его руки все еще сжимали коробку размером со словарь, продолжая рефлекторно жать на кнопку. Все видели эту штуку настолько часто, что уже перестали реагировать на нее. Но это был дефибриллятор. Инструмент шоковой терапии. Он просто снял его со стены и воспользовался инструкцией. Просто приложил клемы к вискам и запустил необратимый процес. Знаете как это делали раньше? Вставляли палочку через нос и резкими движениями рвали мягкие ткани мозга. Только лобные доли. Это называлось лоботомия. Теперь еще меньше боли. Он взял и приложил клемы к вискам и нажал на кнопку. Это так просто, что справится и шестнадцатилетний. Электричество сделает все за вас. На уроках английского у мисс Чен мы учились «быть или не быть», но есть большая скрытая область между ними. Возможно, во времена Шекспира было только две фазы, но Гриффин Уилсон, он знал, что экзамены были только шлюзом в мир полный большого настоящего дерьма. К женитьбе, к поступлению в колледж. К уплате налогов и попыткам воспитать ребенка, который бы не стал школьным стрелком. Гриффин Уилсон был достаточно умен, он знал, что даже наркотики не спасут вас. Наркотики обещают вам свободу, но дарят лишь новую зависимость. Проблема того что вы талантливы и одарены в том что порой вы становитесь слишком умным. Мой дядя Генри говорит, что важно хорошо кушать на завтрак потому, что ваш мозг все еще продолжает расти. Но никто не говорит о том, что иногда он становится слишком большим. Мы большие животные, достаточно развитые, чтобы вскрывать раковины и есть устриц. Но теперь от нас ждут, что мы сможем уследить за трехстами сестрами Кардашьян и восьмистами братьями Болдуин. Серьёзно, они плодят Кардашьянов и Болдуинов так, словно пытаются вытеснись все остальные разновидности людей. Оставшиеся, а значит вы и я, — только эволюционные тупики, ждущие часа своего исчезновения. Вы могли спросить Грффина Уилсона о чем угодно. Кто подписал Гентское соглашение например или другую заумную чушь. Он только прикладывал палец к своей голове и говорил «Сейчас я вытащу кролика…» И вуаля — он уже давал верный ответ. Он мог говорить об органической химии или теории струн. Но чего он хотел на самом деле так это быть счастливым. Не просто ‘не грустным’, а счастливым. Таким счастливым какими бывают собаки. Не следить за общественной полемикой в телешоу. Не следить за изменениями в налоговом законодательстве. Не тратить свою жизнь в пустую. Он не хотел умирать так же как все. Он хотел жить, а не быть. Наш юный гений таймменеджмента. Руководство школы потребовало от Триши Джединг поклясться, что она не расскажет ни одной живой душе о том как это было. Они боялись подражателей, ведь эти дефибрилляторы сейчас повсюду. С того дня Гриффин Уилсон никогда не был замечен хоть капельку несчастным. Он вечно хихикает слишком громко и вытирает слюну с подбородка рукавом. Учителя для специальных детей хлопают ему в ладоши за использование туалета. Двойные стандарты. Остальные по прежнему стараются из всех сил ради любой самой мелкой работы, в то время как Гриффин Уилсон планирует радоваться грошовому леденцу и заходиться в восторге по повторам телешоу всю оставшуюся жизнь. Знаете каким он был раньше? Он был сдержан и скуп на эмоции даже когда выигрывал каждый шахматный турнир в течении целого сезона. А вот вчера он достал свой член и стал гонять лысого прямо за школьной партой. И когда госпожа Рамирез присела за соседнее место, чтобы застегнуть ему скворечник, он просто закричал: «Сейчас я вытащу кролика!» И спустил ей на блузку. Он смеялся не переставая. Лобтомизированный он все еще может разобрать свой броски автограф. Вместо того, чтобы быть выключенными из жизни он просто наблюдает ее с другой стороны. Напряжение даже разгладило его прыщи. С такими плюсами как этот трудно спорить. Не прошло и недели, как Триша Джединг пошла в тренажерку, где она обычно занимается зумбой и сняла дефиблирятор со стены в раздевалке девочек. После самостоятельной процедуры лоботомии она больше не переживает о том, когда наступят ее следующие месячные. Ее лучший друг, Брайен Филлипс, добрался до дефибриллятора, что хранили рядом с кладовкой, и теперь он спускается по лестнице без штанов. Мы не говорим об отбросах. Мы говорим о президенте школы и лидере футбольной команды. Лучшие и самые популярные. Все, кто стоял на высших строчках всех спортивных секций. Они использовали каждый дефибриллятор от сюда до Канады. И с тех пор как они забросили футбол никто больше не играет по правилам. И, даже когда они получают гол в свои ворота, они всегда усмехаются и отдают друг другу пять. Они по прежнему молоды и горячи, но больше не волнуются о том социальном дне, на котором они однажды окажутся. Это эпидемия самоубийств. Хотя и не совсем. Газеты скрывают реальные цифры. Газеты любят льстить себе. У странички Триши Джеддинг на фейсбук больше читателей, чем у местной газеты. Газеты перекрывают первую полосу войной и безработицей. Тычут нам этим в лицо и не задумываются о том как это влияет на нас? Мой дядя читает мне о поправке выдвинутой конституционным судом. Они хотят ввести десятидневное рассмотрение заявки на продажу дефибрилляторов. Они говорят о фильтрации психического и умственного здоровья. Но это всего лишь проект пока. Пока мой дядя Генри штудирует газетные статьи и поглядывает на меня поверх газеты за завтраком. Он смотрит на меня строго: «Если все твои друзья прыгнут с утеса, ты тоже прыгнешь?» Мой дядя заменяет мне родителей. Он будет отрицать это, но на той стороне скалы не такая уж плохая жизнь. Есть пожизненная инвалидность, дающая целый веер новых прав. Дядя Генри не понимает, что все мои друзья уже на той стороне. Они могут быть «ограничены в возможностях», но они продолжают общение. Даже больше, чем раньше. У них горячие молодые тела и мозги младенцев. Лецисия Джефферсон лизнула Ханну Финермэнн во время урока труда. А Лора Маршал? Она отсосала Франку Рэнделлу сразу за столовой прямо у всех на глазах. Самая настоящая публичная фелляция, но никто не стал делать из этого события. После нажатия красной кнопки дефибриллятора, конечно, человек переносит какие-то мучения, но он больше не знает о том, что он страдает. Во время большой перемены я спросил Бориса Деклэйна, больно ли это. Он стоял в столовой со свежими красными ожогами по обе стороны его лица. Его штаны были спущены до коленей. Я спросил был ли удар болезненным, но он не спешил с ответом. Он только вынул пальцы из своей задницы и вдохнул их, глубокомысленно. Он был прошлогодним королем бала. Но только вот он во сто раз круче теперь, чем был когда-либо. С его задницей, блистающей посреди кафетерия, он протягивает мне пальцы, он предлагает вдохнуть запах, но я говорою: «нет, спасибо». Он говорит, что он ничего не помнит. Борис Деклейн усмехается своей неаккуратной, одурманеной улыбкой. Он прижимает грязный палец к отшлифованному ожогом виску. Он указывает тем же грязным пальцем на стену за моей спиной. На плакат, где белые птицы машут крыльями на фоне синего неба. На плакате небольшая подпись: «Настоящее счастье случайно». Фраза из восторженной, экзальтированной переписки. Я не могу понять, почему Деклер указывает туда. Может он хочет что-то сказать, но я думаю дело только в том, что плакат висит на том месте, где раньше был дефибриллятор. И теперь совершенно ясно, что где бы Борис Деклейн не оказался в конце своего жизненного пути это будет правильным местом. Он уже живет в нирване мозговой травмы. И они были правы насчет подражателей. Нет, правда, при всем уважении к Иисусу, но кроткие не унаследуют землю. Достаточно посмотреть телевизор: крикуны забирают всё. И я готов согласиться с этим, — пускай. Кардашьяны и Болдуины все больше похожи на какие-то агрессивные подвиды. Как кудзу или полосатые мидии. Я хочу просто отшагнуть в сторону и позволить им бороться за доминацию в этом паршивом реальном мире. Долгое время я слушал своего дядю и не рыпался. Но сейчас я как-то не уверен. Газеты каждый день рассказывают нам о террористической угрозе, о письмах с сибирской язвой, о новых неизлечимых формах менингита и все, чем они готовы помочь это купоны на двадцатицентовую скидку на дезодорант. Не иметь никаких забот, никаких переживаний, никаких сожалений, — это довольно привлекательно. Так многие элитные детки из дорогих школ выбрали зажарить свои мозги. В этой реальности остаются только лузеры и круглые идиоты. Ситуация такова, что я останусь единственным выпускником, кто сможет выступить с прощальной речью. Это собственно и есть причина, почему дядя Генри отправляет меня в Твин Фоллс. Он думает он сможет предотвратить неизбежное. И вот мы стоим в аэропорту, ожидая посадки. Я отпрашиваюсь в туалет, и в мужской уборной я притворяюсь будто тщательно мою руки, чтоб у меня было время разглядеть все в отражении. Мой дядя, как-то спросил меня, почему я так смотрю в каждое зеркало. Я сказал ему, что это просто момент ностальгии. Каждое зеркало напоминает мне, что я храню черты своих родителей. Я практикую улыбку своей мамы. Люди не тренируют свои улыбки в достаточной мере, потому что большинство не испытывает потребности изображать ложное счастье. Я репетирую свою улыбку повсеместно, ведь это мой билет к счастливому будущему. К работе в фаст-фуде. И вовсе не к скучной жизни всемирно известного архитектора или главного хирурга. Это словно дергает меня за плечо, отражаясь сразу за мной в зеркале. Словно в пузырьке с мыслями на странице комикса. Это — сердечный дефибриллятор. Установленный на стене сразу за моей спиной, закованный в металлическом ящике со стеклянной дверцей. Стоит только открыть ее, и вы включаете тревогу. Знак чуть выше ящика — сердце пронизываемое молнией. Моя последняя валентинка. Открытие кейса, автоматически запустит сигнал тревоги и включит ярко красную лампу. Быстро, быстрее, чем кто-нибудь из наших героев окажется здесь, я забегаю в туалетную кабинку для инвалидов. Сидя на унитазе, я открываю кейс. Инструкции напечатаны на английском, испанском, французском и в комиксах. Чтобы уж наверняка. Если я буду думать слишком долго — они отключат его. Дефибрилляторы будут заблокированы и только у врачей будут ключи. В моих руках моё перманентное детство. Моя персональная машина счастья. Мои руки умнее, чем весь я. Мои пальцы знают, как зачистить электроды и прикрепить их к моим вискам. Мои уши знают, как распознать негромкий гудок, оглашающий полную зарядку. Мои большие пальцы знают, что лучше для меня. Они бегают по большой красной кнопке. Как в видеоиграх. Как красная кнопка президента, запускающая ядерную войну. Всего одно нажатие и мир, который я знал закончится. Начнется новая жизнь. Быть или не быть. Подарок бога животным в том, что им не приходится делать этот выбор. Каждый раз, когда я открываю газету, все, чего я хочу это смять и выбросить её. Всего через 10 секунд я не буду уметь читать. Но еще лучше то, что я не буду хотеть этого. Я не буду знать о глобальном изменении климата. Я не буду знать о раке или геноциде, об атипичной пневмонии, об эрозии почв и религиозных конфликтах. Система оповещения диктует мое имя. Скоро я не буду узнавать даже своего имени. Прежде, чем я сотру себя, я представляю своего дядю в очереди на посадку, с билетом в руках. Он, правда, не заслужил этого. Он должен знать, что это не его ошибка. С электродами отходящими от своего лба, я несу дефибриллятор из туалета мимо белых кафельных стен. Натягивающиеся провода тащат вниз мои щеки, как тонкие белые косички. Мои руки несут аккумуляторную батарею прямо передо мной, я словно террорист-смертник, который собирается взорвать собственный IQ. Как только меня заметили, бизнесмены оторвались от своих мультимедийных роликов. Люди на семейном отдыхе замахали руками и начали уводить своих детей. Какой-то парень думает, что он — герой. Он кричит: «Все будет в порядке.» Он говорит мне: «у Вас есть все, ради чего стоит жить.» Мы знаем, что он — лжец. Мое лицо потеет так интенсивно, что я боюсь, — электроды могут соскользнуть. Вот мой последний шанс сказать всё, что у меня на уме, и я должен признаться: я не знаю, — хороший ли это конец. И я не знаю, как это исправить. Двери распахнуты и солдаты Национальной Гвардии вылетают как ураган. Я чувствую себя словно один из тех буддистских монахов в Тибете, который обливается бензином на глазах у всех, и пытается поджечь себя своей сломанной зажигалкой. Слишком застенчивый, чтобы спросить зажигалку у случайного прохожего. Я в середине зала в аэропорту. Я капаю потом вместо бензина, мои мысли вращаются бесконтрольно. Словно из ниоткуда возникает мой дядя, он хватает меня за руку, он говорит: «Если ты причинишь боль себе, Тревор, ты причинишь боль и мне». Он сжимает мою руку, пока я сжимаю красную кнопку. Я говорю ему, что все не настолько трагично. Я говорю: «Я буду любить тебя и дальше, дядя Генри…, я лишь перестану узнавать тебя». В моей маленькой голове мои последние мысли — молитвы. Я молю о том, чтобы батарея была полностью заряжена. Чтобы там было достаточно напряжения, чтобы стереть меня полностью, чтобы стереть и тот факт, что я только что признался в любви своему дяди перед сотнями незнакомцев. Я никогда не буду в состоянии забыть это сам. Люди вокруг, вместо того, чтобы спасти меня… они вытаскивают свои телефоны и начинают снимать. Большинство из них, толкаясь локтями борется за лучший ракурс. Это напоминает мне кое-что… Это напоминает мне Рождественскую вечеринку. Тысяча блоков памяти разрушится в одно мгновение, но есть что-то ещё, чего я не предусмотрел… Мне не жаль потерять все свое образование, я не сожалею о том, что забуду свое имя. Есть лишь одна вещь, по которой я буду скучать немного, — я не буду помнить своих родителей. Глаза моей матери и нос моего отца, его лоб… они живы разве что во мне. И нигде больше. Мое лицо и есть лучшее напоминание о моих родителях. И мне больно от мысли, что я больше не буду узнавать их в себе. Как только я нажму кнопку, мое отражение — будет для меня только моим. Мой дядя Генри повторяется: «Если ты причинишь боль себе, ты причинишь боль и мне». Я говорю, «я по-прежнему буду Вашим племянником, только я перестану знать это». Без какой-либо видимой причины какая-то леди хватает моего дядю Генри за другую руку. Эта леди, появившаяся из ниоткуда говорит «Если ты причинишь боль себе, ты причинишь боль и мне». Кто-то ещё берет эту леди за руку, кто-то в свою очередь хватает и его, говоря «Если ты причинишь боль себе, ты причинишь боль и мне». Незнакомцы вытягиваются в цепочку, они берут за руки других незнакомцев в очередях и переходах, на эскалаторах и в залах ожидания, пока все мы не оказываемся подключены к дефибриллятору вместе. Мы — кристаллизация молекул в задачке по органической химии. Каждый держится за кого-то и все держатся за всех и их голоса повторяют одну и ту же фразу: «Если ты причинишь боль себе, ты причинишь боль и мне». Эти слова сливаются в медленную волну. Как эхо замедленной съёмки, они раскатываются от меня, вверх и вниз по залу в обоих направлениях. Каждый случайный прохожий берет за руку другого, который берет за руку третьего, который уже держит за руку моего дядю, который вцепился в меня. Это происходит на самом деле. Это кажется таким банальным. Слова, произнесенные вслух, всегда делают истину банальной. Потому что слова всегда искажают то, что вы пытаетесь сказать. Голоса других людей, в других местах, говорящих по телефону, просматривающих видео на планшетах, их отдаленные голоса говорят: «Если ты причинишь боль себе, ты причинишь боль и мне». И ребенок, отходящий от кассы в Веншниццель, делая шаг в ресторанный дворик, хватает за руку незнакомого человека с выкриком: «Если ты причинишь боль себе, ты причинишь боль и мне». И те дети, что делают тако в Тако Белл и те, что взбивают сливки в Старбакс, все они берутся за руки подключаясь к единой цепочке, они говорят одно и тоже. И как раз в тот самый момент, когда этому флешмобу пора заканчиваться, и все должны отпустить руки и разбежаться дальше по своим делам, потому что все замерло, но люди держат друг друга за руки, даже проходя через металлические рамки в аэропорту, они держатся за руки. Даже пялясь в телевизоры под потолком. Диктор, читающий новости на Си-Эн-Эн, прикладывает палец к уху, чтобы лучше слышать подсказки, потому что он не верит тому, что читает на карточках телесуфлера, но он говорит: «Если ты причинишь боль себе, ты причинишь боль и мне». Но его голос заглушают голоса ученых мужей с ФОКс ньюс и телеведущих с ESPN, и все они говорят одно и то же. Экраны показывают как люди снаружи, на парковках и в погрузочных зонах держатся за руки. Формируя цепочку. Люди скидывают друг другу видео, люди, на мили вокруг, соединяются в общность. Продолжая подключаться к цепи, которую я должен замкнуть. И потрескивая от статического электричества, голоса портативных радиостанций Национальной Гвардии говорят: «Если ты причинишь боль себе, ты причинишь боль и мне — Просто повторяйте». На заметку: ни одного дефибриллятора во вселенной не хватит, чтобы взбить все наши мозги вместе. И, да, в конце концов мы просто обязаны будем отпустить руки, но пока… мы единое целое, пытаясь сделать это подключение последним. И если это сработает, то бог знает, что мы ещё можем. И девочка в Бургер Кинге кричит: «Мне так страшно!», и мальчик в Синнабон кричит «Я так боюсь!». И все остальные кивают. И я тоже. Над всем этим, огромный голос объявляет: «Внимание!». Откуда-то сверху он говорит: «Можно немного внимания, пожалуйста?» Это — леди. Это — голос той леди, что вызывает опаздывающих несётся к нам через коробочку громкой связи. Все вслушиваются, аэропорт уменьшается до размеров тишины. «Кто бы Вы ни были, Вы должны знать …,»- говорит голос леди из белой пластиковой коробочки громкой связи. Каждый слушает, каждый думает, что говорят именно с ним. Из тысячи динамиков. Она начинает свою песнь. Её песня — песня птицы. Не такой птицы как попугай, или ворон Алана По, который говорит на английском. Её песня — трель канарейки, слишком невозможная для обычного рта. Слишком невозможная, чтобы различать существительные и глаголы. Мы можем наслаждаться ею, совершенно ничего не понимая. И мы можем любить её, не зная, что это значит. Транслируемый через телефоны и телевидение, он синхронизирует нас всех в этом мире. Голос столь совершенен, что просто льется на нас откуда-то сверху. Но лучше всего… То, что её голос заполняет всё вокруг. Не оставляя места для страха. Ее песня превращает все наши уши в одно ухо. Это ещё не конец. На каждом экране я. Потеющий, с медленно сползающим по виску электродом дефибриллятора. Это конечно не тот счастливый конец, который я себе представлял, но вспоминая Гриффина Уилсона в медсестринском кабинете, с его бумажником между зубами… ну, в общем, может это и не такое плохое место, чтобы начать?