Николь проводила его взглядом, и Жозе, перехватив этот взгляд, и разозлилась, и пожалела ее. Бернар вначале заинтересовал Жозе, но она быстро поняла, что он слишком похож на нее и слишком ненадежен, чтобы привязываться к нему всерьез. По-видимому, то же самое произошло и с ним. Она пыталась отвечать Николь, но быстро заскучала. Жозе устала, ей казалось, что во всех этих людях не хватает жизни. Она очень долго пробыла в деревне, а теперь словно вернулась из далекого путешествия в страну абсурда.

– И поскольку у меня нет знакомых с машинами, – говорила Николь, – я лишена удовольствия гулять в лесу.

И, помолчав, вдруг добавила:

– Впрочем, у меня нет знакомых и без машин.

Горечь сказанных слов потрясла Жозе.

– Вы очень одиноки? – спросила она.

Но Николь уже спохватилась:

– Нет, нет, это я просто так сказала, для сотрясения воздуха, я очень люблю Малиграссов.

Жозе на минутку задумалась. Три года назад она стала бы расспрашивать ее, попыталась помочь. А теперь – одна усталость. От самой себя, от жизни. Что значит для нее этот грубоватый молодой человек, да и вся эта компания? Она уже знала, что искать ответа не надо, надо ждать, пока вопрос отпадет сам собой.

– Если хотите, я заеду за вами, когда в следующий раз соберусь за город, – просто сказала она.

Бернар добился своего: он был пьян, но не очень, ровно настолько, чтобы разговор с юным Малиграссом доставлял ему удовольствие, хотя сюжет его по меньшей мере должен был раздражать.

– Вы говорите, ее зовут Беатрис? Она работает в театре, но в каком? Завтра же пойду ее смотреть. Видите ли, мне очень важно поближе познакомиться с ней. Я написал пьесу, и она как раз подходит на главную роль.

Эдуар Малиграсс говорил пылко, и Бернар расхохотался.

– Вы не написали никакой пьесы. Вы просто уже почти влюблены в Беатрис. Мой друг, вы будете страдать, Беатрис мила, но это само честолюбие.

– Бернар, не говорите ничего плохого о Беатрис, сегодня она вас обожает, – прервала его Фанни. – И потом, я бы хотела, чтобы вы послушали, как играет этот молодой человек.

Она показала на юношу, садящегося за пианино. Бернар устроился в ногах у Жозе, он чувствовал себя раскрепощенным, жить ему стало намного легче. Он непременно скажет Жозе: «Дорогая Жозе, это очень скучно, но я люблю вас», и, наверно, так оно и есть. Он вдруг вспомнил, как она обвила руками его шею, когда они впервые поцеловались у нее дома, в библиотеке, вспомнил, как она прижималась к нему, и кровь бросилась ему в лицо. Не может она не любить его.

Пианист играл замечательную вещь, как Бернару казалось, очень грустную, одна музыкальная фраза бесконечно повторялась, и Бернар подумал, что это мелодия, склонившая голову. Вдруг, неожиданно, он понял, о чем именно нужно писать и что объяснять: в этой музыкальной фразе была та Жозе, о которой мечтает каждый мужчина, да еще молодость и самые меланхоличные грезы. «Вот, вот, – в восторге думал он, – вот она, эта маленькая фраза! О Пруст, но Пруст ведь уже есть; и на что мне Пруст в конце концов!» Он взял руку Жозе в свои ладони, она отдернула ее. Николь посмотрела на него, и он улыбнулся в ответ, потому что она ему очень нравилась.

Эдуар Малиграсс был юноша чистосердечный. Он не путал тщеславие с любовью и мечтал только о великой страсти. Ее ему страшно не хватало в Кане, и в Париж он приехал безоружным завоевателем, не ради того, чтобы преуспеть или купить спортивный автомобиль, и даже не для того, чтобы хорошо выглядеть в чьих-то глазах. Отец подыскал ему скромную должность в страховом агентстве, и она его вполне устраивала вот уже целую неделю. Ему нравились открытые площадки в автобусах, нравились кафе, где пьют кофе за стойкой бара, нравилось, что ему улыбаются женщины, а улыбались они потому, что в нем и вправду было нечто совершенно неотразимое. И дело было не в простодушии Эдуара, а в его невероятной открытости.

Беатрис мгновенно внушила ему страсть, а главное, бешеное желание, которого он никогда не испытывал к бывшей своей любовнице, жене нотариуса в Кане. К тому же в салоне у Малиграссов Беатрис явилась ему во всем своем обаянии: легкомысленна, элегантна, артистична и, наконец, честолюбива. Этим качеством он всегда вчуже восхищался. Но настанет день, когда Беатрис скажет ему, склонив голову: «Карьера для меня значит гораздо меньше, чем ты», и умолкнет, а он, окунув лицо в ее черные густые волосы, будет целовать эту трагическую маску. Он так решил, пока пил лимонад, слушая музыку молодого человека. Бернар ему очень нравился: он находил, что тот пылок и саркастичен; именно таким он себе представлял парижского журналиста, читая Бальзака.

И он кинулся за Беатрис, чтобы проводить ее домой. Но у нее была машина, которую ей одолжил приятель, и она предложила, наоборот, отвезти домой его.

– Я могу проводить вас и вернуться домой пешком, – возразил он.

Беатрис сказала, что это ни к чему, и оставила его на жутком перекрестке бульвара Османна и улицы Тронше, неподалеку от его дома. У Эдуара был такой растерянный вид, что она потрепала его по щеке и сказала: «До свидания, козленок». Она обожала находить у людей сходство с разными животными. К тому же этот «козленок», похоже, уже готов был покорно войти в стадо ее поклонников, волею случая несколько поредевшее в последнее время. Да и вообще юноша был очень недурен собой. «Козленок» все стоял как зачарованный, не отпуская руки Беатрис, которую она протянула ему из машины, и был так похож на затравленное животное, что она, поддавшись эмоциям, гораздо раньше, чем это было в ее привычках, дала ему номер своего телефона. «Елисейские» – первые буквы телефонного номера Беатрис – стали символом жизни и успеха для Эдуара. А тоскливые «Дантон» (номер Малиграссов) и «Ваграм» (работы) далеко отошли на задний план. Он пешком прошагал через весь Париж, как это делают влюбленные – крылатые пешеходы, а Беатрис сама себе прочитала монолог Федры, стоя перед зеркалом. Это было отличным упражнением. Успех требует труда и порядка прежде всего – это знает каждый.