Сценок из повседневной жизни на этих страницах совсем немного. Вам даже может показаться, что вы ненадолго перенеслись в далекую экзотическую страну, в которой растут другие цветы и светят другие звезды. Перенеслись в те стародавние времена, когда реальность была сном, а сон — реальностью.

Однако это не так. Все, о чем я пишу, происходило совсем близко, по соседству, и не очень давно — можно сказать, минуту назад. А разве каких-то семьдесят или полторы сотни лет в словесном творчестве, способном заглянуть в зеркало истории, исчисляющей свыше трех тысячелетий, не всего лишь одна минута?!

Трудна дорога в империю хасидов. Путешественник, продирающийся сквозь чащобы девственных лесов, неопытный и плохо вооруженный, не более отважен, чем тот, кто рискнул проникнуть в хасидский мир, отталкивающий, а то и пугающий своими причудами.

Лишь немногие дети Запада совершили этот путь. Их едва ли столько, сколько пальцев на руке, что пишет эти строки.

Девятнадцатилетний юноша, воспитанный, как и вся тогдашняя молодежь, в догорающих традициях предвоенного поколения, в один прекрасный летний день 1913 года покидает Прагу, влекомый тайной жаждой, которую даже теперь, по прошествии стольких лет, не может себе объяснить, и едет на восток, на чужбину.

Осознает ли он, чего лишается в этот день?

Осознает ли, что лишается европейской цивилизации с ее удобствами и достижениями, как и успехов в жизни, называемых карьерой? Предчувствует ли, что его душа уже никогда не сможет воспринимать стихи, которыми он наслаждался до сих пор? Что с той минуты, когда он впервые услышит ритмы хасидских песен, все волшебство иной музыки померкнет раз и навсегда и все прекрасное, до сих пор ласкавшее его глаз, уже наполовину скроется за мистической пеленой познания Добра и Зла?

Он едва ли понимает, что в ту минуту, когда он думает, будто достиг цели, только тогда для него начинается самая труднодоступная часть пути. Ибо врата в империю хасидов перед ним откроются не сразу. Они заперты на длинную цепь телесных и душевных страданий. Но тот, кто однажды заглянул в эту империю, уже никогда не забудет увиденных там сокровищ.

Властители этой империи сокрыты от взоров мира. Их чудесные деяния и всемогущие слова стали в нашем мире уже чем-то второстепенным — это лишь кромка пелены, окутывающей их существа, в то время как лица их обращены к далекой тишине Абсолюта. Лишь слабый отблеск их душ падает на наши слишком материальные тени. Однако до сих пор перед моим взором, годы и годы спустя, друг за другом встают эти фигуры. Передо мной во всем своем величии и силе оживают не только те, кого я знал лично, но и те, о которых я только слышал или читал в старинных еврейских книгах. Я чувствую, как они овладевают мною. Что-то принуждает меня взять перо и описать все с такой достоверностью, на какую я только способен.

Пятница, после полудня. Местечко Белз, еврейский Рим, готовится встречать шабес.

Местечки Восточной Галиции все на одно лицо уже многие столетия. Нищета и грязь — их характерные внешние признаки. Бедно одетые украинские сельчане, пейсатые евреи в изодранных кафтанах, множество коров и лошадей, гусей и жирных хряков, безмятежно пасущихся на площади. Белз отличается от других местечек разве что знаменитой синагогой, не менее известным домом учения и большим домом, принадлежащим белзскому раввину. Эти три здания окружают площадь с трех сторон. Постройки очень простые, но в этом бедняцком захолустье на краю света они выглядят поистине достопримечательностями. В Белзе свыше трех тысяч жителей. Половина из них — евреи.

Длинный летний день. Еще шесть-семь часов до сумерек, когда начнется шабес и строгие религиозные установления запретят выполнять даже самую легкую работу. Но и сейчас уже закрыты лавки, портные откладывают в сторону свои инструменты, а наемный люд — пейсатый и прочий — свои мотыги и лопаты. В лачугах хозяйки завершают приготовления к празднику.

Мужчины спешат в баню. После парной бани мы окунаемся, всегда по нескольку человек одновременно, в маленький мутный бассейн — это миква, особая ритуальная купель. Словно в насмешку над всяческой гигиеной в микве «очищается» сотня тел от духа повседневности. Вода в ней, как и вся вода в Белзе, отдает серой и нефтью…

Хотя нынче повсеместно царит ужасная суета, все селение знает, что в Белз пришел бухр, то есть юноша из самой Праги. Со всех сторон меня осыпают вопросами. Я стою в растерянности, ибо не понимаю ни слова. Ко мне еще никто и никогда не обращался на идише. Мне никогда не доводилось слышать это странное смешение средневекового немецкого с древнееврейским, польским и русским языками. Лишь позднее, мало-помалу, я изучил его.

В доме раввина уже горят субботние свечи. Я захожу вместе с другими гостями — нас длинная очередь, — чтобы впервые поздороваться со святым. Ему уже доложили, что я — тот самый юноша, который приехал из Праги; рассказали ему и о том небывалом чуде, что я собственноручно сумел сплести (конечно, согласно сложному предписанию) цицес, четыре кисти на своем лабцидекле(то есть на жилете). За мою ловкость он пригласил меня к себе снова. Когда я пришел во второй раз, он долго жал мою руку и ласково поглядывал на меня одним глазом — второй был незрячий. Казалось, из его здорового глаза исходит длинный луч света и проникает прямо мне в душу.

Здешний раввин — статный, высокий, широкоплечий старец необычайно патриархального вида. Одет он в безупречный шелковый кафтан, на голове, как и у всех остальных мужчин, штрамл, круглая меховая шапка, с которой свисают тринадцать коротких собольих хвостов темно-коричневого цвета (штрамл он надевает по праздникам, по будням носит сподек, высокую и тяжелую меховую шапку с плюшевым основанием, похожую на шапку гренадеров).

Так принял пражского юношу рабби Йисухр-Бер Роках — да будет благословенна память его. Прямой внук святого рабби Шулема и, должно быть, единственный живой человек, который еще помнит своего великого деда. Он обращается ко мне приветливым голосом. Я понимаю, что он спрашивает меня о Праге. Он побывал там много лет тому назад со своим отцом, дабы помолиться в Староновой синагоге и посетить могилу своего знаменитого предка, Великого рабби Лёва.