Его разбудили аплодисменты. Опять они хлопают. Правда, не так, чтобы сердце из груди выпрыгивало. И не свистят, и ногами не топают, и не орут истошными голосами, так что сцена, того гляди, обрушится, как в том концертном зале, где он однажды был и куда больше никогда не пойдет. Значит, Габи была все-таки не настолько хороша. Надеюсь, этой игры на скрипке хватит на приличное платье. О новом сноуборде Макс и не мечтает. Может, эти любители хотя бы за вход заплатили. Но если бы не бесплатный фуршет, они вообще бы не пришли. Именно этим Бенедетти их и заманил, только Габи не должна этого знать. Но его-то, Макса, на мякине не проведешь.

А что теперь будет? Не верь глазам своим, она собственноручно вытаскивает этого Лауро Нёцли из-за рояля. Поднимает его когтистую клешню, словно он совершил чудо. А тот скалится, глядя на нее, кланяется, складываясь пополам, а она уходит в себя. Не могут отойти от счастья, не перестают кланяться – друг перед другом, перед публикой и снова друг перед другом. Для Бенедетти это давно уже перебор. Он не может усидеть на своем месте. Встает на цыпочки и шлепает в ладоши как полоумный, подняв руки высоко в воздух, пока Габи не замечает этого и не вытаскивает и его на сцену. Но тут и лысый коршун тоже вскочил, с букетом в руках, навозный жук тут же вырвал его у него из рук и прижал к груди Габи, а она опустилась с ним до самого полу. Он поднимает ее и тычет ей свою носину в лицо, сначала слева, потом справа и еще раз посредине. На сей раз он крепко держит ее, чтобы она снова не осела на пол. Герберы! Роланд называл их проволочными астрами. Теперь и акулья морда тоже тянет свою зубастую пасть к лицу скрипачки. А публика не перестает хлопать от восторга.

Кто еще не шатается и прочно стоит на ногах, тот хлопает в ладоши, и Габи прячет свое лицо в цветах, словно нюхает их. Герберы не пахнут, но годятся для того, чтобы никто не видел, что она плачет. А Макс видит все.

Но она его не видит.

Аплодисменты не прекращаются, и Макс уже предчувствует неизбежное. Encore! Еще, еще, на бис! Ну уж только не это. С него хватит. Он уйдет.

Но не уходит.

Ты мне ничего не сделаешь, смеется он громко. Я стал совсем прозрачным, как ты! Но кто-то гладит его по голове, и он вскакивает.

Где он вообще-то находится? Зал понемногу освобождается.

Рядом с ним стоит Габи с тремя кавалерами. Ее рука лежит на его волосах.

– Как мило, что ты остался, – говорит она. – Но сейчас отправляйся спать.

– А ты? – спрашивает Макс.

– Я скоро приду, – говорит она.

Он просыпается от легкого шороха. Дверь открылась? Разве господин Бенедетти не рассказывал ему, что в этом доме живут привидения? Вон – кто-то стоит возле кровати. Стоит какое-то время, потом поворачивается и уплывает из комнаты. Его глаза, привыкшие к темноте, различили даже плечо, очень бледное плечо. А потом дверь защелкнулась на замок.

Он лежит не двигаясь. Постель рядом с ним пуста. Его сердце опять начинает стучать. Сейчас оно стучит глухо и тяжело, как шаги постового, который ходит взад и вперед, взад и вперед. Не зажигая света, Макс встает, идет мимо ванной комнаты к двери в коридор, нажимает на ручку, выскальзывает наружу. Коридор мерцает в полной пустоте. Зеленые стены тянутся бесконечно, как в больнице. Ни души.

Он прислушивается.

Это шум ветра. Это стук его сердца. А это что-то совсем другое.

Он слышит приглушенные звуки, откуда-то издалека. Вдруг все прекратилось. Но он ведь слышал и идет сейчас по пустому коридору в том направлении. Вот уже ближе. Его сердце начинает громко стучать, почти заглушая звуки стенаний, сначала протяжных, потом переходящих в короткие, отрывистые и захлебывающиеся звуки. Это ребенок, он плачет ночью. Ребенка он сегодня не видел и точно знает, что это не ребенок. Потому что единственный ребенок в отеле – это он сам. Он подходит все ближе и ближе. Вот здесь, где только что умолк последний звук, он останавливается. Ждет, затаив дыхание. Вот снова начинается. Для него это чуждые звуки, но он знает, что это такое. До него доносятся всхлипывания, из-за этой двери. Но там никто не плачет и не рыдает.

Голова Макса сейчас разорвется – надо сделать вдох и немного подышать. Но его зубы стучат, как в лихорадке.

Он закусывает губу, но сердце от этого не затихает, а за дверью становится еще громче, там будто утрамбовывают землю, вот еще вскрики и стоны. Приложив ухо к двери, он хочет знать все точно. Что там такое, кто так тяжело дышит, хрипит и стонет? Но нет, теперь там что-то ухает, кто-то вколачивает, вбивая тупо и равномерно в одно место. И голос слышится только один, он всхлипывает все отрывистее, все чаще, все энергичнее. А потом вдруг вскрикивает один раз, вздыхает, еще немного щебечет и замолкает. Макс приклеился ухом к двери. Больше ничего. Совсем ничего. Пока наконец не откашливается мужской голос. А потом начинает говорить – басит глухо, медленно, сухо. Нельзя понять ни единого слова. Говорит только один этот голос, словно читает или ведет урок в школе. Голос делает паузы, один раз даже засмеялся. В ответ никакого смеха. Иначе Макс бы услышал.

– Непременно, – говорит низкий мужской голос теперь совсем рядом с его ухом. – Непременно. Ты еще молодая.

Макс отскакивает от двери, раздается треск. У него в ухе или в двери? Менторский голос продолжает невозмутимо говорить дальше, без остановки, удаляясь от двери. Макс смотрит на дверь.

Номер 303 – шевелит он беззвучно губами и говорит себе еще раз: три ноль три, когда бежит по лестнице вниз, и с каждым пролетом говорит все громче и громче. Наконец он стоит внизу, в темном вестибюле отеля. Стойка безлюдна, на ней – телефон. Макс снимает трубку, набирает цифры 303, звонки начинают раздаваться еще до того, как он набрал номер целиком. Три звонка, потом трубку снимают.

– Pronto? [27] – говорит мужской голос.

Макс набирает в грудь воздуха. Потом говорит приглушенным голосом, прикрыв рот ладошкой.

– Polizia. Attenzione. Polizia! [28] – И кладет трубку.

Потом он садится и выжидает. Часы на стойке показывают без четверти три. Стрелки сойдутся на трех, когда он вернется в номер.

Его мать стоит посреди комнаты в вечернем платье, когда он открывает дверь. Ночник освещает одно ее плечо и двойную кровать, где только на одной половине смято постельное белье.