Самодержавность власти, следовательно, — принцип общий для всякой власти, претендующей на господство или господствующей.

«Кричать “долой самодержавие”, — пишет тот же профессор В.Д. Катков, — не значит еще, чтобы нравственное сознание кричащего отвергало это начало, когда основным затаенным желанием, может быть, всей его жизни и была та самая власть, из которой и состоит самодержавие. Если бы он был совершенно чужд властолюбия, он никогда бы до этого крика и не додумался. “Долой самодержавие!” значит просто-напросто: “да здравствует самодержавие!”… но не существующее в данную минуту, а то, носителями и опорой которого желает быть кричащий…» {297}

Все недоверие русского образованного общества к монархии, ко всяческой традиции внушила та внеконфессиональная, аполитичная, безнациональная по своему принципу либеральная дореволюционная школа. Она создала ту обстановку, при которой, по слову Дмитрия Болдырева, «русский ум, — такой здравый, простой и ясный, ныне переживает… пленение. Он верит во “всеобщее избирательное право”, в “республику”, в “равноправие”, в “народ”, в “социализм”, в “международный пролетариат”, в “интернационал”, в “Циммервальд” и в прочие суеверия. Все эти химеры, которыми обсажен наш ум, вытекают из одной главной — из мнения, что человек есть ангелоподобное существо, чистое, бесплотное, так сказать, вполне спиритическое, и поэтому не требующее ни дисциплины, ни насилия, ни принуждения. Вся наша новейшая школьная система построена на этом пагубном мнении» {298} .

И все же Николай Васильевич Болдырев верил в возникновение новой государственной власти после отхода в небытие большевистской России; он верил в народную «жажду государственного порядка», во все века свойственную русским, в тоску по отеческой власти. Он верил вместе с Карлейлем, что у русских есть гениальный государственный талант — умение подчиняться, и в нем нет ни тени рабства, о чем любит пространно порассуждать большинство иностранцев и наших западников. Государственный дух таланта подчинения не в процессе самого подчинения, а в цели, которой оно способствует. Государственный инстинкт подсказывает русским (каждый из которых лично, в отдельности, зачастую несет в себе элемент анархический, свободолюбивый), что только при самоограничении в своем служении сверхличному государству нация в целом может быть самобытной (внутри) и свободной (вовне), а каждая в отдельности личность может обрести общественную цель и государственный идеал, неся свое служебное «тягло» и выполняя государственные обязанности. Идеалом же русского человека всегда будет полновластный царь, имеющий неограниченную власть творить добро.

Такой мощный идеал может достигаться только тогда, когда подданные верят в особое царское призвание и готовы нести большие жертвы во имя этого идеала. Иначе говоря, словами Н.В. Болдырева, «чем больше я трепещу, чем ниже я во прахе, тем выше во мне государство. Монархия — сознание обратной пропорциональности между мною и государством» {299} .

Сопротивление революции.При всей отрицательной роли интеллигенции в революции нельзя забывать и тех, кто, принадлежа образованному слою Российской империи, положил все свои силы на противодействие этому «вселенскому погрому». Одним из противоборцев революции были правые консервативные профессора, участвовавшие в так называемом Академическом движении. Оно явилось реакцией на революционно-освободительное движение в высших учебных заведениях, вовлекавших их в несвойственную высшей школе политизацию и революционизацию за счет научного и учебного процесса. Академическое движение выдвинуло лозунг «университет для науки» и под ним стало объединять всех, не разделявших революционную истерию, бойкоты по политическим мотивам преподавателей с консервативными взглядами и стремление к автономии от государства высших учебных заведений.

Первой контрреволюционной реакцией явилась «Телеграмма 24 одесских профессоров», напечатанная 17 февраля 1905 года в газете «Новое время», ставшая ответом на воззвание основателей левого академического союза, приглашавшего профессоров и младших преподавателей принять участие в «освободительном движении», или, иначе говоря, в революционном.

В этой телеграмме впервые прозвучали слова, которые содержали в себе декларацию правого академизма. «Мы, — говорилось там, — не находим достаточно ярких и сильных слов, чтобы выразить горячий протест против вовлечения университетов, имеющих свои высокие задачи, в чуждую им сферу политической борьбы».

Тогда же правые новороссийские профессора, не желавшие примиряться с революцией, царившей в высшей школе, начали путем личных встреч и переписки со своими коллегами искать сторонников идеи академизма, желавших вырвать университеты из рук революционных партий. Первое собрание правых профессоров произошло в С.-Петербурге 5—7 апреля 1906 года в помещении Археологического института. В совещании приняли участие восемнадцать профессоров. Свою задачу совещание сформулировало в двух пунктах: «1. Необходимо стремиться к восстановлению правильного хода научно-учебного дела в России, независимо от политического настроения страны. 2. Допущение политической агитации в стенах университета и вообще в высших учебных заведениях несовместимо с их назначением и научными задачами» {300} .

Второй съезд правых профессоров состоялся в декабре 1910 года там же, в С.-Петербурге. Среди участников этих съездов и вообще академического движения были такие именитые ученые, как академик, профессор русского языка А.С. Соболевский; академик, профессор математики Н.Я. Сонин; профессор русской истории И.П. Филевич; профессор всеобщей истории В.И. Герье; профессор всеобщей истории П.Н. Ардашев; профессор, историк-славист П.А. Кулаковский; профессор всеобщей литературы И.П. Созонович; знаменитый ориенталист, профессор монгольской словесности А.М. Позднеев; профессор зоологии А.А. Тихомиров; профессор церковного права М.А. Остроумов; профессор русского государственного права Н.О. Куплеваский; профессор международного права П.Е. Казанский; профессор права В.М. Грибовский и многие другие. Так что, говоря о правых академистах, можно констатировать, что это был цвет университетской профессуры.

Со стороны либеральной и социалистической интеллигенции обрушилась жесточайшая обструкция на тех немногих, кто между революциями 1905 и 1917 годов не испугался возвысить свой голос в защиту науки и государственности. «Не один из нас, — писал профессор П.Е. Казанский, — вычеркнул из своей жизни несколько лет ради спасения высшей школы. Не один поплатился здоровьем, преждевременной старостью» {301} .

Многие правые академисты подвергались оскорблениям, побоям и бойкотам, а после прихода к власти большевиков немалое число их было замучено и расстреляно. «Мы (академисты. — М.C), — писал участник событий профессор П.Е. Казанский, — смотрели на Новороссийский университет как на передовую крепость русской культуры и государственности на инородческой окраине и защищали ее, не щадя себя, как могли, как умели, как защищали наши предки укрепленные твердыни на границах государства. Поймут ли когда-нибудь русские люди, какой гигантский труд пришлось положить на восстановление учебной, ученой и административной жизни нашей школы, совершенно разоренной, разгромленной и опозоренной во время освободительного движения» {302} .