Муравьев густо покраснел, его уши под черными как смоль космами загорелись, а шея стала пунцовой.

— Я! Я его убил! Разве вам недостаточно моего слова? — простонал он и посмотрел на дядю Брутю умоляюще и покорно. — Остальное, к сожалению, не только моя тайна, и я не могу решать за другого человека… Я же признаю свою вину. Прошу вас, поймите меня правильно…

— Нет, это вы поймите нас. — Дядя Брутя, всего несколько минут назад готовый разрыдаться над судьбой несчастного профессора, глянул в лицо страдальца, как крестоносец на маляра, золотящего усы деревянной статуе Перуна, и глаза его метнули молнии. Я мысленно зааплодировал, но промолчал.

Дядя Брутя был настолько и нешуточно грозен, что Муравьев даже как-то съежился в кресле и стал немного меньше, хотя и в таком сморщенном варианте был вдвое крупнее дяди Кати, даже в наиболее чревоугодные моменты его, дяди-Катиной, жизни.

— Вы предлагаете нам вытаскивать вас за уши из выгребной ямы и утверждаете, что помогать вы нам не можете, так как яма общественная, и фекалии в ней не только ваши, и вы боитесь, барахтаясь, повредить вонючую собственность остальных вкладчиков. Так?

Дядя Брутя вынул белоснежный платок, взмахнул им, словно отдавая приказ о казни, и принялся ожесточенно вытирать пятнышко на чубуке своей драгоценной трубки. Это была вечерняя, последняя на сегодня, так как даже самый либеральный курильщик трубки не позволяет себе в день более трех. Последние крошки Black Cavendish уже догорели в своем миниатюрном полированном тофете. Однако дядя Брутя оставался настолько взволнован и даже взвинчен, что не торопился расставаться со своей верной, тщательно подобранной и любовно обкуренной соратницей и с нежностью сжимал в пальцах ее еще теплое тельце.

Профессор сидел молча, потупившись, и шевеление складок на его лбу говорило о том, что в данный момент Валерий Петрович принимает решение. И решение это дается ему очень нелегко.

— Хорошо, — наконец сдался он. — Я расскажу. Но я умоляю вас сохранить это в секрете.

Мы с дядей кивнули и уселись поудобнее, поскольку разговор, как нам подумалось, предстоял длинный.

Догадка оказалась верна. История профессора Муравьева тянулась, как спагетти, но мы глотали эту бесконечную макаронину с азартом школьника, осваивающего игральные автоматы.

История была действительно непростой, и главным действующим лицом ее оказался не профессор Муравьев, а наш бесценный Павел Александрович Насяев собственной персоной.

— Я не знаю, как так получилось, что консул и Паша Насяев познакомились так коротко, — проговорил профессор Муравьев. — Наверное, это случилось на Саломаре, во время конференции. Я, по правде говоря, не слишком горел желанием посмотреть планету и познакомиться с жителями. Консул приглашал нас на прогулку по столице Федерации, она у них называется как-то сложно, мой переводчик аналога не нашел, но один француз, неплохо говоривший по-русски, чтобы подразнить меня, называл ее Паучая Плавучая. Паша все свободное время пропадал, а я предпочитал сидеть в гостинице. Мне выделили надводный номер, и единственное, что я помню, — это запах самок, выныривавших под моими окнами. Они что-то бормотали и катались на волнах. И, честное слово, от этого запаха будто теряешь контроль над собой. Стоишь и смотришь как дурак. Я даже перестал на балкон выходить. А Паша, он такой, он всегда и во все су… вникает, старается найти положительную сторону. Вот он и мотался с ними в лодке по городу.

А потом, после возвращения, мы долго не виделись, я летал в Берлин по делам кафедры. И вдруг он звонит мне и просит приехать. Говорит, что консул Раранна на Земле и ему нужна моя помощь.

Я, конечно, бросился к Паше.

Он сидел дома один. Отпустил прислугу, а жену отправил к родителям, для соблюдения секретности. Он сказал, что консул будет поздно ночью и он, Паша, боится и потому просит меня побыть у него дома.

Помню, мы стояли у него в кабинете. Он очень волновался и без конца дергал верхний ящик стола, и я заметил там пистолет. Он сказал, что Раранна намекал на какое-то важное и опасное дело и обещал, что если Паша окажет ему помощь, то он очень щедро отблагодарит его, поскольку без земного помощника ему не обойтись. Он сказал также, чтобы я оставался в кабинете, а он примет консула в соседней комнате, и если я что услышу странное или пойму, что ему угрожает опасность, чтобы я звонил на горячую линию Министерства инопланетных дел.

Я сидел и ждал, не курил даже, чтобы случайно не выдать себя. Консул прибыл поздно ночью. Они устроились в зеленой комнате, смежной с кабинетом, и начали разговаривать…

Муравьев был полностью погружен в воспоминания и мысленно проживал каждую минуту того злополучного вечера. А до меня только что дошло, что Раранна САМ ЯВИЛСЯ домой к Насяеву.

— Так он что, мог передвигаться по суше? — изумленно спросил я, и звук этих слов запустил наконец какие-то шестеренки в моем мозгу, которые, по идее, должны были зашевелиться значительно раньше и соединить странные отметины на щупальцах саломарца с болтовней моей матери об исцарапанных асфальтом туфлях на стеклопластовом каблуке и оговорками профессора Насяева. Муравьев поднял на меня непонимающие глаза, но постепенно смысл вопроса дошел до него, и он кивнул:

— Да-да, они ходят по суше, но только ночью. У них по ночам другой тип дыхания включается, легочный, а днем открываются жаберные щели.

Вот почему щупальца Раранны были в царапинках. Это следы от старого асфальтового покрытия. Он прошлепал восемь кварталов пешком, от вокзала до дома Насяева. До нас ему было бы значительно проще добраться, всего-то полтора квартала. Представляю, что бы сказала мама, узри она консула, пусть и еще живого, в своей драгоценной кремовой столовой.

— Извините, что снова прерываю ход ваших мыслей, профессор. А быстро они ходят по суше?