Всякий раз, когда дежурный радист заходил на камбуз, чтобы занести мелом на доску новые данные о потоплениях, среди моряков базы воцарялось большое оживление – постоянно заключались пари, какая лодка выйдет вперед по тоннажу и числу потопленных судов. Однако к концу первой недели четыре лодки не сообщили в течение трех дней ни об одном потоплении. Через десять дней уже семь лодок не передавали никаких сообщений о потоплениях больше трех дней. А через четыре дня после нашего появления на базе «У-47» пришла туда с распоротой кормовой палубой – результат тарана. У нее была страшная течь, восемь человек из команды погибли. Три дня спустя, в воскресенье, в док поставили «У-21». Мостик у нее был покорежен, носовое орудие и оба зенитных пулемета повреждены, двенадцать подводников убиты и девять ранены. Вместе с нашей «У-34» на базе было три лодки, требовавших капитального ремонта.

Это и стало причиной перемен в настроении матросов. Не думаю, чтоб германское морское командование считалось с такими потерями: каждый подводник знал, что в современной войне потери будут тяжелые. Но все же когда за две недели пропало без вести семь лодок, а три стояли в доках с тяжелыми повреждениями, стало ясно, что смерть грозит членам всех команд подводных лодок. 14 сентября доски сняли. Все на базе понимали, что это значит; потери, с точки зрения командования, становились настолько большими, что могли расшатать боевой дух моряков.

И только тогда, кажется, я осознал, почему командир базы осмелился принять такие строгие меры против гестаповцев. В Киле или даже где-нибудь на базе в Южной Атлантике подобное было бы просто невозможно. Здесь же сыграла свою роль еще и теснота. Три с лишним месяца коммодор слишком близко соприкасался с Фульке. Более того, как и в атмосфере любого закрытого заведения, у коммодора возникло чувство, что база – единственно существующий мир. Германия и гестапо уже не представлялись ему реальными.

В день, когда убрали доски, на базе царило напряжение. А перед самым отплытием «У-41» я даже подумал, что матросы взбунтуются. Они спустились в док изможденные и подавленные, у некоторых из них был явно бунтарский вид. Как только человеком завладевает страх, он теряет жизнерадостность. Но кривоногий командир оказался на редкость крепким парнем. Таким бодрым и веселым я больше никогда не видал человека, идущего на смерть. Он спустился к лодке вместе с коммодором, и из него так и сыпались шуточки насчет того, что он сделает с британским атлантическим флотом, когда повстречает его. Команда взошла на борт, широко улыбаясь. Неделю спустя «У-41» была протаранена и потоплена британским эсминцем, сопровождавшим танкерную флотилию из Мексиканского залива.

Какое-то время после «У-41» лодки не уходили с базы. Они возвращались, вставали на прикол, а командам велели отдыхать. На этом основании я сделал вывод, что готовится какая-то крупная операция, и вспомнил о бумаге, которую командир «У-34» показал Логану. Днем встречи соединения британского флота было намечено 18 сентября. Надо было что-нибудь предпринять – в нашем распоряжении оставалось три дня.

Может сложиться впечатление, что я не сразу вспомнил об этом обстоятельстве. Нет, где-то в глубине сознания всегда брезжила мысль, что этим рано или поздно придется заняться. В конце концов, не будь этой намеченной встречи кораблей, мы не попали бы на базу. Однако многочисленные мелкие лишения и трудности, свойственные быту военнопленного, все время отгоняли мои размышления об этом на задний план. И только увидев, что подлодки не уходят с базы, услышав смутные слухи о предстоящей операции, я понял, что обязан воспрепятствовать гибели многих британцев, что кроме меня это сделать некому.

Я обязан был придумать какой-нибудь план, благодаря которому лодки не смогут уйти с базы. Это в свою очередь ставило меня лицом к лицу с еще одной проблемой – необходимостью пожертвовать собственной жизнью. Думаю, я не трусливее любого другого человека. В конце концов, готов же я был пожертвовать жизнью, когда находился на борту подводной лодки. Но одно дело – следовать линии действий, разработанной кем-то еще, и совсем другое – самому хладнокровно замышлять свою погибель. А ведь именно это последнее мне и надо было сделать. Никакой альтернативы, как нам с Логаном избежать смерти, я не видел.

По-моему, в ту ночь я вообще не спал. Я лежал в темноте и думал, а часы тянулись один за другим, медленно и бесконечно. Я слышал, как в три сменилась охрана. Я устал, но мне непременно нужно было придумать какой-нибудь план. Мне очень хотелось посоветоваться обо всем с Логаном, но он мирно похрапывал; впрочем, я был убежден, что в его теперешнем состоянии он не сможет помочь мне. К тому же я боялся, что он может сдуру выболтать тайну. И все же я был уверен, что в исполнении задуманного могу рассчитывать на его помощь: он, как малое дитя, делал все, что я ему говорил.

Понятно, что мыслями я постоянно возвращался к взрывчатке. На базе хранился большой запас. Вот только как до него добраться? На первый взгляд казалось, что существуют две возможности. Одна – это полное уничтожение базы посредством детонирования боеприпасов на складе. Вторая – закупорка ведущего на базу грота с помощью какого-нибудь взрывного заряда. Из двух возможностей я предпочитал последнюю. Она по крайней мере давала нам какой-никакой шанс на побег. В то же время лодки остались бы целехоньки. Где-то на задворках сознания маячила мысленная картина: я преподношу первому лорду Адмиралтейства полдюжины подлодок в качестве моего личного вклада в военные усилия Британии. Это было одно из тех фантастических видений, которые посещают человека на границе сна и бодрствования.