Он долго стоял, согнувшись в три погибели и потирая ушибленную голову, пока его глаза привыкали к мраку. Того ничтожного количества света, которое проникало через дыру, хватило, чтобы увидеть похожие на багажные полки двухъярусные нары. Кое-где валялись подозрительного цвета тряпки. С верхних полок свисали тонкие, плоские чулки, залатанные разноцветные носки, еще какие-то серо-желтые лоскуты со сморщенными резиночками, потертыми шовчиками и редкой щетинкой ниточной рвани… Кабанова чуть не стошнило.

— Блин… Что это за херня? — хотел крикнуть он, но его голос прозвучал на удивление глухо и тихо.

Он выполз назад. Пение вдруг прекратилось. Но Кабанов зря понадеялся, что теперь на него обратят внимание. Толстуха с тифозной стрижкой, сидящая в самом темном углу, где свеча уже давно сгорела и превратилась в затвердевшую лужицу, постучала пяльцами о стол и сказала:

— Подождите, девочки. Тут лучше поделить на два голоса. Послушайте, я буду петь так… — И задрав вверх комковатый, словно неудавшаяся манная каша, подбородок, она мышиным писком издала: — Бизи-бизи-бизиииииии!!! — Быстро перешла на обычный низкий голос: — А вы в это же время чуть пониже: «Му-ма-ми-ма!» Хорошо? Давайте попробуем! И — начали!

Пение возобновилось. Надо сказать, что звуки были достаточно мелодичными, и Толстуха успевала не только звонко пищать, но и ритмично отбивала пяльцами такт. Вот только Кабанову никак не удавалось разобрать слов. Впрочем, текст песни вовсе не интересовал нашего несчастного героя. Ему казалось, что эти омерзительные существа издеваются над ним.

— Как отсюда выйти?! — закричал он, пытаясь заглушить звонко-скрипучие голоса. Но не тут-то было! Песня зазвучала с удвоенной силой.

Дабы покончить с этим гнусным театрализованным действом, он схватил за хлипкий ворот халата Полудевочку-Полустарушку, оторвал ее от табурета и, тряся ее, словно шейкер с коктейлем, выдохнул ей прямо в мелкое обезьянье личико:

— Как ты сюда попала?! Быстро говори, а то придушу!!

Стройность пения была нарушена, ритм сломался, голоса пошли вразнобой, а потом и вовсе затихли.

— Не помню, — печально ответило болтающееся в руке Кабанова существо, приторно пахнущее дешевыми карамельками. Суча ручками и ножками, оно добавило: — Пьяная была.

Кабанов разжал руку и оглядел нору в надежде встретить более-менее осмысленный взгляд. Но все вдруг затихли, пригнули головы, и только было слышно, как шуршат иголки: шик-шик-шик.

Кабанов шагнул к Толстухе. Он не стал делать глупой попытки поднять ее за ворот и лишь сдавил пальцами ее скользкий бугорчатый загривок.

— А я была на празднике, — торопливо заговорила Толстуха, часто моргая, — и там клей нюхала, и экстази кушала, и так радовалась, так радовалась, что даже не заметила, как все вокруг изменилось.

Кабанов отдернул руку от скользкого загривка.

— Так здесь что? Вытрезвитель? — с надеждой спросил он. Наверное, его приняли за пьяного и потому привезли сюда. Если так, то он без труда докажет санитарам, что был оглушен взрывом, а не водкой.

— Ну, вроде вытрезвителя, — ответила страшная женщина, которую, как позже выяснилось, здесь звали Зойка Помойка.

— Только лучше, намного лучше! — добавила Полудевочка-Полустарушка.

— И неужели никто не помнит, как его сюда занесло? — с отчаянием крикнул Кабанов. — Как переодевали? Как мыли?

— А здесь не переодевают. Тут все в своем, — вздохнула Зойка Помойка, прокалывая иголкой ткань.

— Лично я сам сюда пришел, — вдруг донесся откуда-то снизу сиплый мужской голос.

Кабанов огляделся, но вокруг были только женщины.

— Проснулся? — ласково заговорила Полудевочка-Полустарушка тем размягченным и растянутым голосом, каким говорят с любимыми животными. Она встала из-за стола и тотчас опустилась на корточки. — Не спится, бедолага?

— Не спится, — буркнул кто-то из-под стола. — Все думаю о прошлом.

— Может, покушаешь? Ты уже совсем ничего не ешь. На-ка! — Она сунула руку в карман халата и вынула оттуда горсть чего-то похожего на крупные семечки.

Кабанов с брезгливым страхом приблизился к столу и тоже опустился на корточки. Не сразу он увидел тощего, снежно-бледного старика в красной вязаной шапочке, надвинутой на самые брови. На сморщенной, как у черепахи, шее был повязан красный ситцевый платок. Старик нехотя понюхал то, что лежало в ладони Полудевочки-Полустарушки, вяло, по-собачьи куснул, используя не столько губы, сколько язык.

— Кушай, кушай, хорошенький мой, — ласково приговаривала Полудевочка-Полустарушка.

— Была б охота на него «Вискас» переводить, — проворчала Толстуха.