Бабуля знала множество историй. Она рассказывала их не спеша, слова вытекали из ее уст, как сладкая и тяжелая струя меда прохладным утром. Она знала всех, кто пришел и поселился в нашей долине — во всех ее ложбинах и впадинах. Мы, Форбесы, были одними из первых, кто приехал в эти большие туманные горы — в поисках земли и новых возможностей. Горы напоминали деду родную Шотландию. Вместе с другими, их привел сюда Лаокайлэнд Кай. Элда Кендрик приехала сюда со своим мужем, который давно уже умер — так давно, что бабушка не помнила, как его звали. Может, и сама Элда тоже не помнила — она часто повторяла, что не хочет о нем говорить. Потом приехали еще несколько семей: Одара, Трент, Сайр и Кент. Конноры, Бирнесы и Смиты тоже сюда пробрались. Бабушка сказала, что если бы дедушка Ян не умер, мы бы уехали отсюда дальше на восток, в Кентукки.

Все они помогали друг другу, как могли: вместе противостояли природе и Самому Богу, стараясь выжить и обосноваться на новой земле. Они вместе охраняли свое поселение от индейцев, чтобы те не пришли и не убили их. Тот, кто не держался вместе с другими, чаще всего умирал. Потом пришли еще несколько семей, со временем мы все переженились и превратились в затерянную в горах, отрезанную от мира, всеми забытую общину.

«Все мы тут неспроста — чтоб пустить здесь корни, затеряться в горах и прикрыть туманом свое прошлое. Каждый по своему делу сюда приехал», — однажды сказала бабушка. — «Кому-то новую жизнь строить надо было, а кому-то прятаться. Все выживали, кто как умел».

В то утро, когда бабушка умерла, я пошла в Медвежью Долину за весенними цветами. Ей очень хотелось этих цветов, и для меня это было важно, я любила бабушку. Цветы росли на лугу, как лавандовое покрывало, — точно, как бабушка говорила. Я набрала их целую корзину и принесла ей. Она спала в своем кресле на крыльце — так мне казалось, пока я не подошла ближе. Она была белой, как цветы кизила; глаза и рот широко открыты. Когда я положила цветы ей на колени, она не пошевелилась, не моргнула...

Я поняла, что она ушла от меня.

Что может быть страшнее для ребенка, чем видеть смерть лицом к лицу. Однажды я это уже видела. Но теперь мне пришлось выпить полную чашу скорби и отчаяния, так что это прошло по всему моему телу до самых костей.

Пока меня не было дома, что-то покинуло бабушку или было украдено у меня. Ее глаза больше не моргали, из раскрытых губ не выходило дыхание. Она даже не была похожа на себя — это была скорее сморщенная, безжизненная оболочка, которую подпирало соломенное кресло: какое-то подобие бабушки Форбес, но не она сама. Настоящая бабушка ушла и даже не попрощалась со мной. Конечно, я понимала тогда далеко не все, но и того было достаточно, чтобы внутри было так больно, что я думала, я умру. И ненадолго так и случилось, я умерла. Или, по крайней мере, умерла та робкая надежда, что еще жила во мне прошлым летом.

Мама остановила часы на каминной полке и закрыла зеркало — по обычаю наших гор. Папа зазвонил в похоронный колокол. Он звонил восемьдесят семь раз, потому что столько лет прожила бабушка. Брата Ивона послали к родственникам сообщить эту печальную новость. К началу следующего дня собралась почти вся наша родня, и более дальние родственники, и другие со всей долины — чтобы отнести бабушку в ее последнее пристанище в горах.

Первой пришла Гервазе Одара, целительница. Она привела с собой Элду Кендрик, которая теперь стала самой старой женщиной в нашей долине. Папа снял дверь с петель и подставил под нее два стула. Сверху положили бабушку. Женщины сняли с нее одежду, которую Гервазе Одара унесла стирать. В доме в очаге согрели воду. Мама налила ее в таз, чтобы омыть тело бабушки.

— Горавен, — сказала Элда Кендрик, гладя бабушкины длинные белые волосы, — ты последняя из тех первых, кто меня оставил.

Мама все время молчала. Они трудились в тишине, вдвоем с Элдой Кендрик. Старушка Элда посматривала на маму, но та ни разу не подняла голову и не произнесла ни слова. Гервазе Одара вернулась в дом и стала помогать маме.

— Она слыхала, как голос с горы звал ее — такой громкий! Это она мне недавно сказала. — Гервазе Одара помолчала, ожидая маминой реакции. Но та ничего не говорила, и целительница добавила:

— Это для Кади она задержалась — так она мне сказывала.

Мама подняла голову и посмотрела на Гервазе тяжелым взглядом. — Мне и так горько, зачем ты мне еще рану бередишь? — сказала она.

— Иногда надобно раны вскрывать.

— Да уж не теперь.

— Ну а то когда ж, Файя?

Мама повернулась ко мне, и я почувствовала на себе ее взгляд. Я съежилась в углу в надежде спрятаться — как бы она не осудила меня за то, что женщины мучают ее. Я наклонила голову, прижата колени к груди, сжалась в комочек, стараясь быть незаметной. Но напрасно. Мама уже внимательно смотрела на меня.

— Иди на двор, Кади. Нечего тебе здесь делать.

— Файя... — начала было Гервазе Одара.

Не дождавшись ответа мамы, я закричала:

— Оставьте ее в покое! — я не могла выносить маминого взгляда. Она выглядела, как попавший в ловушку раненый зверь. — Оставьте ее в покое! — крикнула я снова и выбежала за дверь.

Наши родственники должны были вот-вот собраться, за что я была им благодарна. Это значит, что я смогу затеряться в толпе. Я стала искать папу. Он оказался недалеко от дома, где он рубил кедр. Я встала за деревом и довольно долго смотрела на него. Удивительно, как давно я не слышала его смеха. Его лицо было жестким и суровым. На минуту он прервался, вытер вспотевший лоб. Повернувшись в мою сторону, он посмотрел на меня в упор: — Мама послала тебя вон из дома?