– Драться будем, – выдохнул, выхватывая меч, выставляя его на Янгара. И рука дрожала.

– Нет! – Янгар ударил кулаком в висок. И подхватил обмякшее тело.

Перевернув Якки на живот, стянул руки конопляной веревкой и лишь после этого плеснул в лицо водой. Якки сразу глаза открыл, зарычал, задергался, пытаясь уползти.

– Тебя поймают, – сказал и сплюнул. – Поймают и живьем похоронят.

– Пусть сначала поймают.

Янгар закончил сооружать петлю и перекинул веревку через сук.

– Олли ты не отказал в поединке.

– Олли от меня не бегал.

– Ты… – Якки сглотнул, вывернул шею, верно гадая, далеко ли люди и псы.

Вдруг да успеют?

– Ты не посмеешь так. Ты…

– Посмею.

Он попытался прижать подбородок к груди, но петля все равно опоясала шею.

– Где Талли? – спросил Янгар, затягивая петлю. – И твой отец?

Думал, будет упираться, но в глазах Якки жил страх. И страх этот поторопил с ответом.

– Если скажу, отпустишь?

– Убью быстро.

– Отпусти. Тебе же отец нужен. Он во всем виноват, я просто…

– Где?

– Олений город. Я не воевал с тобой! Я не…

Клинок пробил тонкую височную кость, и Якки, дернувшись, замер. Эта была легкая смерть, недостойная труса. Тело Янгар все-таки вздернул, запирая душу. Прислушавшись – собаки были близко, – отступил во влажный сумрак леса.

До Оленьего города неделя пути. Хватит времени, чтобы придумать, как добраться до Тридуба.

Мы въезжали в Олений город затемно. Я слышала, как изменился голос дороги: теперь колеса стучали по камню. Повозка то покачивалась, то вздрагивала. Порой мне казалось, что еще немного, и она рассыплется, и я загадывала, чтобы с нею рассыпалась и клетка.

Не сбылось.

– Дорогу! – раздался грозный крик. И хрипло заревели турьи рога, возвещая, что идет важный человек. Из-за рева я не слышала ничего, но зато в нос ударили десятки запахов, в которых смрад зеленеющей воды изо рва переплетался с дымом, вонью выгребных ям и красилен. Тонким вьюнком пробивался аромат свежего хлеба, и, ощутив его, я поняла, что голодна.

Не настолько, чтобы есть сырое мясо.

Дом моего отца был роскошен.

Два этажа. И красный камень стен, опоясанный узором изразцов. Узкие окна с цветными стеклами. Высокое резное крыльцо, у которого уже столпилась челядь. Привычная суматоха захлестнула двор. Сновали мальчишки, забирали коней, подавали питье и влажные рушники. Крутились под ногами собаки, визжали. Кто-то кричал, кто-то заходился надрывным плачем.

– На задний двор! – Голос отца заглушил прочие звуки. – И охрану.

Дальше я не расслышала.

Что было позже?

Ничего.

День и снова день. Множество дней, каждый из которых прибавлял весеннего тепла. Солнце пробиралось и на задний двор, скатывалось по каменным стенам, по врытым в землю столбам, вязло в подмокшей за зиму соломе крыш и все-таки касалось железных прутьев моей клетки.

Таял снег, лишь у задней стены оставались ноздреватые, покрытые коркой угольной пыли сугробы. К лужам слетались галки и суетливые синицы.

Моя клетка ржавела.

А я…

Я считала прожитые дни, отмечая их когтями на дощатом полу, под которым, к сожалению, тоже лежали железные прутья.

Я была зверем. И я была человеком. Хийси-оборотнем, поглядеть на которого приходили все, кто только обретался в доме Ину.

Отец и его гости – открыто, впрочем, никто из славных воинов так и не решился подойти к клетке вплотную. Они стояли, разглядывали меня, переговаривались, обсуждая, достанет ли у меня свирепости, чтобы продержаться на арене хотя бы день. Бились об заклад. И золотые монеты переходили из рук в руки.

Скрывая интерес, но все же не таясь, подходили к клетке простые воины. Присаживались, кто в пяти шагах, кто в трех. Разглядывали. Хмурились. Деловито сплевывали под ноги, чтобы тут же растереть плевок сапогом. Эти обсуждали размер и длину когтей. И человеческое обличье, которое не так уж уродливо. От их разговоров, от откровенности и грязи, которая скрывалась за словами, меня тошнило.

А по вечерам, в сумерках, к клетке подбирались слуги. И вновь меня окружал шепот.

Только рабы были молчаливы. Их тоже мучило любопытство, но страх мешал его выдать. Всем, кроме Олли. Какой это был день? Тяжелый. С утра пришел отец, который, глянув на выброшенное из клетки мясо, приказал: