У меня нет ни железа, ни серебра, но есть клыки и когти. Ее же окружает тонкий кокон сумеречных нитей. И, дотянувшись до него, я рванула.

Зазвенели.

Прочны оказались, словно из проволоки сплетенные.

– Что, сестричка, поиграем? – сказала Пиркко, опуская крылья. И под пологом их воцарилась темнота. Не ночная, зыбкая, наполненная лунным светом, звездным серебром, но кромешная, кисельно-густая. Ненавижу такую с детства.

Есть в ней нечто безысходное.

…Шелест крысиных лап. Погасшая свеча и запертая дверь: Аану наказана. И сидеть придется долго. Я сжимаю огарок в руке и боюсь отступить от двери хотя бы на шаг. Крысы подбираются ближе… Вот что-то сухое, теплое касается ноги и растворяется в темноте.

Скрип половиц. И уже не крысы, но некто, издревле обитавший в доме, подходит, чтобы взглянуть на меня. Он привстает и тянется, дышит в лицо подвальным смрадом, и волосы мои шевелятся от его дыхания. Перед глазами мелькает нечто белесое и тут же исчезает.

Вздохи.

Тишина, которая кажется более зловещей, чем иные звуки. Бешеный стук собственного сердца и всхлип, который я давлю.

Смех сестрицы.

Она здесь, рядом, готова наполнить темноту моими страхами. Она ловит их крючковатыми пальцами, вытряхивает наружу и бросает мне же.

– Поиграем, Аану? – спрашивает томным шепотом.

И у меня нет шанса отказаться от игры. Оскалившись, я рычу, но темнота, меня окружившая, проглатывает голос. И влажные пальцы сумрака лезут в пасть.

– Поиграем…

Я пытаюсь поймать тень.

Хруст.

И стон.

Чернильная кровь сумрака льется уже не на песок – на толстый слой пепла. Каждый мой шаг подымает тучи его. И пепел кружится белыми-белыми бабочками.

– Не поймаешь! – Сумеречница то подбирается ближе, то отступает, дразня меня. И звонкий ее смех – единственный звук, который остался в темноте. – Не поймаешь…

Она сама касается меня, оставляя рваную холодную рану.

Я разворачиваюсь. Щелкают клыки.

И вновь плачет сумрак. Рвутся нити ее кокона, но сумеречница тотчас выплетает новые, спешит опутать меня. Нити тонки и крепки, словно струны. Их так много. И чем сильнее я пытаюсь вырваться, тем больше запутываюсь в этой сети.

– Ты проиграла, Аану. – Пиркко склоняется к самому моему уху. – Ты проиграла.

Сеть затягивалась, и нити-струны взрезали кожу.

– Еще немного – и тебя не станет. Скажи, тебе страшно?

Страшно.

Но не за себя. Она ведь не остановится. Она заберет мою жизнь, а затем – жизнь Янгара. И Олли не пощадит. И никого, кто остался еще в Оленьем городе, человек ли, зверь… Она выпьет землю, и небо навеки станет серым, цвета ее крыльев. И чем старше она будет, тем более сильный голод станет терзать ее.

Ей всегда будет мало.

– Страшно… – Она подвигается ближе, прижимается к моему израненному боку, слизывая капли крови и вбирая страх. – Оч-ч-чень страш-ш-шно…

Ее голос изменяется.

И худая рука касается морды.

Она слишком поверила в собственную силу и мое бессилие.

– У хийси нет души. – Шепот Пиркко опутывал меня. – Хийси умрет навсегда…

Как и сумеречница.

– А ты, – сказала я, – ты ведь тоже не человек.

Сжалась сеть, пытаясь заставить меня замолчать.

– Ты стала нежитью, уродливой белой нежитью… – Каждое слово мне приходилось отвоевывать, каждый вздох, каждый звук. – Ты говорила, что на меня нельзя взглянуть без отвращения. Но видела ли ты себя?

– Замолчи!

– Нет. Ты думала, что ты красива, но зеркала лгали. Они тоже тебя боятся. На самом деле… на самом деле ты мертва. Все это видят.

– Лжешь!

– Твое лицо и ты сама омерзительна, не веришь – взгляни. Попроси темноту сделать зеркало. Или в мои глаза загляни, если не боишься. Увидишь.

Она поднялась и, тряхнув копной черных волос, вернула себе прежнее обличье. Наклонилась, выгнулась, пытаясь рассмотреть себя же в моих глазах.

Я не хотела умирать.

И убивать тоже.

Нити кокона растаяли беззвучно, а меня окатило живым огнем. Его было так много, слишком много для меня одной. И я отдала огонь Пиркко. Обняла ее нежно, как дорогую сестру, и когти, как некогда во сне, пробили грудную клетку, раскрыли шкатулку, в которой медленно стучал камень ее сердца.

Еще живого.

Еще немного человеческого.

Оно выпало на мою ладонь и, вздрогнув, замерло.

– Глупая Аану. – Пиркко ладонью закрыла дыру в груди. – Зачем мне теперь сердце? Оставь его себе.