– Отдохни, матушка. – Я подвела гостью к табурету. – Раздели еду, какая есть. Не побрезгуй.

Мороженая рябина и зачерствевший хлеб. Давно ушел Янгар, а я все берегла эту горбушку.

– И водички налей, – велела гостья. – Сама садись. Говорить будем.

Отказать ей было невозможно. И я, наполнив кубок снегом, подала его.

Акку, богиня ненаписанных судеб, смотрела на меня. Сейчас она утратила всякое сходство с человеком. И не шуба лежала на плечах ее, но буря усмиренная. Рваное платье – небо зимнее в прорехах туч. Вышивка – разорванные дороги.

– Признала… – Старушка пригубила талый снег, который от прикосновения ее губ стал красным. – И не испугалась.

– Испугалась.

– Но одолела страх. Возьми. – Акку протянула кубок. – Не бойся, это не кровь.

Сладкое терпкое вино с полузабытым запахом лета.

– Так-то лучше, – усмехнулась Акку, сбрасывая платок. Подхватила его, отерла лицо, отнимая у себя годы. Да и что они для той, кто живет вне времени. – Говорить будем.

Она повела рукой, и пламя в камине загудело, вот только цвет его изменился, зеленым стало.

Но жарким.

– Для тебя. – Акку протянула над пламенем руки. – И для меня. А человека оно выморозит. Отчего противишься судьбе, девочка?

Она смотрела мне в глаза. И соврать было невозможно, но и ответить я не посмела.

– Ты позвала меня, и я откликнулась.

– Прости, матушка.

– Ты взяла это проклятие. – Она указала на шкуру, которая вдруг сползла с моих плеч. – И ты пытаешься нести его так, как подобает человеку. Но ты уже не человек.

Что было ответить?

Что я желаю отказаться от своего слова? Слишком тяжела стала эта ноша?

– Я не хочу никого убивать. – Голос мой был тих, и шепот пламени заглушил слова. – Я лучше умру от голода.

От жажды, голос которой слышу уже наяву, пока тихий, слабый, но с каждым днем он будет крепнуть.

– Или замерзну насмерть. Но я не стану убийцей.

– Станешь, девочка, – с печалью произнесла Акку. – Подойди ближе. Сядь.

Она указала на место у своих ног. И когда я села – как можно было отказать богине, – Акку коснулась пальцами моей щеки.

– Не плачь, дитя.

– Я пытаюсь…

– Вижу. – Она вытирала слезы и, подняв подбородок, смотрела в глаза. – Ты пытаешься. И мучаешь себя. Ты желаешь остаться человеком, хотя понимаешь, что не выйдет. Но не проклинаешь, не просишь о пощаде, не ищешь виновных. Почему?

Наверное, потому, что их нет.

– А твой отец? – спросила Акку.

Ерхо Ину никогда не любил меня. Дал жизнь. Вырастил. А потом предал.

– Я могу наведаться в его дом. Хочешь?

В черных глазах Акку я видела, как это будет. Вот буря на мягких лапах крадется к Лисьему логу. Кружит, кошкой трется о шершавые стволы древних сосен. Семью хвостами заметает следы. И, подобравшись близко, так близко, чтобы ощутить вкус дыма – а зимой в Лисьем логе топят камины светлыми березовыми поленьями, – она заглядывает в окна. И пробует их на прочность, вначале нежно, едва касаясь когтистой ветряной лапой. Скулит. Просится впустить.

Жестоки люди.

И ставни крепки.

Ярится буря, хлещет бока ветряными хвостами и, встав на дыбы, бьет по дому. Она слизывает черепицу и вгрызается в ставни, срывает их, одну за другой. Тепло покидает дом сквозь рваные раны, число которых ширится. И люди жмутся к каминам, понимая, что не удастся спастись.

– Нет. – Я нашла в себе силы отвернуться.

– Разве он не заслуживает смерти? Он много зла причинил. А принесет и того больше. – Голос Акку был вкрадчивым, как полуночная поземка, что вьется под ногами предвестником скорой вьюги, младшей сестрой ее. И в черном зеркале глаз я видела морозную седину на черной бороде Тридуба. И трубку в неподвижной руке его. И ледяную корку на смуглых щеках.

– Нет!

– Хорошо, – согласилась Акку, развязывая мешок. – А твоя сестра? Могу подарить тебе ее жизнь.

– Зачем?

– Разве тебе порой не хотелось, чтобы она умерла?

Солгать?

Хотелось. Когда я была ребенком, который не понимал, почему отец любит ее, а не меня. И позже, еще не взрослой, но уже осознавшей собственное место в доме. Порой я представляла, что Пиркко нет.

Не родилась или вдруг умерла. Ведь умирают же люди? И тогда я останусь единственной дочерью. Ерхо Ину будет горевать, а я, Аану, сумею утешить его, найду ключ к каменному сердцу.

– Из-за нее ты здесь. – Акку поглаживала мою ладонь, и на кончиках пальцев расцветало зеленое мертвое пламя. – Из-за нее становишься тем, кем быть не хочешь. Разве не справедливо будет, если она уйдет?

Не буря, но легкий сквозняк, который пробирается сквозь плотно сомкнутые ставни. По мехам, по шелкам, по коврам скользит, не потревожив и пушинки. На грудь садится призрачной гадюкой и в рот проскальзывает, чтобы в легких свить гнездо.

Будет выходить сквозняк кровавым кашлем.