Шрифт:
– Разрисую так, что…
– Отпусти.
Я не ощущала боли или страха. Осталось лишь непередаваемое отвращение, которое заставило меня закрыть глаза и потянуться к шкуре. А та отозвалась на прикосновение легко, словно только и ждала этой моей просьбы. Знакомое тепло окутало меня. И тяжесть медвежьего тела легла на плечи.
– Ты…
Человек, грязный что телом, что душой, пятится к костру, размахивая ножом. От него несет страхом, тем самым, который ему самому казался вкусным. И разве не справедливо будет воздать ему по заслугам? Ударом на удар?
Болью за боль?
– Прочь! – взвизгнул Гирко, упираясь спиной в обындевевший ствол березы. – Пошла прочь!
Лошадка его хрипела и рвалась с привязи. И я освободила ее.
– Ты…
Я.
Аану Каапо.
Хийси-оборотень.
– Прочь!
Я подходила к нему не спеша. И снег скрипел под весом медведицы.
Ближе.
И еще ближе… не спуская взгляда.
Выпивая страх, такой сладкий. Втягивая запах. Улыбаясь.
Гирко не выдержал. Разжалась рука, и клинок разломил тонкую пленку наста. А человек побежал. Он спешил, проваливался в глубоких сугробах, барахтался в снегу. Я же шла по проложенному им рыхлому следу.
Медленно.
Но с каждой секундой все быстрее. Погоня неожиданно увлекла меня, она – и запах страха.
Тень, прилипшая к лапам, скользила, указывая мне путь.
Быстрей, Аану.
Уйдет ведь.
Доберется до кромки леса, той, где из-под снежных шуб торчат молодые хлысты осин, а там и до поля или дороги…
И пускай. Ты позволишь ему поверить, что спасение рядом, что оно возможно, и лишь когда вера его окрепнет, ударишь. Он же бил других, тех, кто слабее.
Свою жену.
И не только ее. Я ведь не первая, кто встретился на пути Гирко.
Заслужил он.
Я нагнала Гирко на окраине леса и позволила выйти за частокол осин. Белое снежное поле полыхнуло под солнечным светом, ослепило на миг, и я зажмурилась.
А когда открыла глаза, то…
…Стой, Аану!
Ты можешь пересечь эту границу. И догнать беглеца ничего не стоит.
Ударить.
Опрокинуть на белый снег.
И за горло схватить, сжать зубы. Твои клыки пробьют и кожу, и гортань. Хрустнет шея. Кровь польется – сладкая, вкусная. А потом, до того, как замрет его сердце, ты вскроешь когтями грудную клетку и попробуешь наконец, каково оно на вкус.
– Нет! – Я стряхнула наваждение, отступая в тень елей. Груженные снегом, они клонились, цеплялись друг за друга лапами, пытаясь устоять. И босые мои ступни обожгло холодом.
Нет больше красных сапожек на серебряном каблучке и рубахи, расшитой солнечными узорами. Платья… мягкой байковой шапочки…
…Меня-человека?
Я опустилась на снег, кутаясь в медвежью шкуру, и заплакала. Не от жалости к себе, но от страха: сегодня я едва не нарушила условие.
Еще немного – и…
Слезы застывали на щеках.
А я снова теряла способность ощущать холод. И съеденная каша комом застыла в желудке. Она не в силах была утолить иного голода, который вернулся ко мне.
Ночью я вновь видела сон.
Я лежала на груди Янгара, вслушиваясь в голос его сердца, которое не желало оставаться запертым. И, обнимая мужа, мечтала о том, чтобы он умер.
Перед рассветом сон отступил, а меня охватила странная тревога, словно мое потаенное желание было услышано и вот-вот исполнится. Но разве возможно подобное?
Не знаю.
Рассвет был алым, будто на небо плеснули крови. А в условленный день Янгар не вернулся. И на следующий тоже. Я продолжала ждать. Вот только рассветы по-прежнему были красны.
Глава 34
Подвалы
Вывернутые руки уже не ощущались, а вот спина горела, и каждый вдох давался с боем. Воздух был душным, спертым. Марево колыхалось над раскаленными углями, и пот выедал глаза.
– Жив еще? – Могучая рука Ину вцепилась в волосы, дернула, выворачивая шею. И Янгар стиснул зубы, подавляя стон. – Жив, змееныш… крепкий. – Ину плеснул воды в лицо. – Ну и надо было тебе со мною воевать?
В его голосе больше не было гнева, лишь мрачное удовлетворение. Тридуба поднес к губам чашку и позволил напиться.
– И гордости поубавилось…
Сам бы он отказался принять воду из рук врага.
И зря. Главное – выжить. А там уже Янгар сочтется.
– Глазищами не сверкай! – Тридуба хлопнул по щеке, вроде бы легонько, но подзажившие губы лопнули, наполняя рот сладковатой кровью. – Сам виноват.
– Ты… – Говорить было сложнее, чем дышать. Ребра натянули кожу, еще немного – и треснут швы старых шрамов, сползет шкура, не дождавшись палача. – Ты… сжег мой дом.