Тетка Дуня часто заморгала своими добрыми глазами и, наклонясь, зашептала:

— Поэтому-то и догнала тебя, Паранюшка, поэтому. Слыхала! Как не слыхать? Нешто в нашем городе прокрадешься? И что это пошло такое, а? И все она, Катька, дьявол, распутница. Уж такая и — и… прости меня, царица небесна.

Прасковья, сдерживая душившие ее рыдания, подалась к тетке Дуне, схватила ее за плечи:

— Стало быть правда?

— Сама видала, сама… Да что ты?!

А Прасковья уже судорожно рыдала:

— Те-етя-а, чего же мне тепе-ерь, горе-емы-ышно-ой.

— Не плачь, Параня, не плачь, матушка, — принялась утешать ее старуха. — Зачем плакать?.. Зачем зря себя тревожить? Бро-ось… Вишь, из лаптей-то вытряхнулся, в шляпке захотел… А все ведь че-ерт один. Баба она баба и есть. Только разговор другой.

И когда Прасковья, все еще вздрагивая от рыданий, уходила, старуха крикнула ей вслед:

— Ночевать-то ко мне зашла бы…

Ничего не ответила ей Прасковья и не обернулась.

— Домой, туда, к ним, — шептала она, уже выйдя из города и поднимаясь на гору.

А с горы, когда оглянулась назад, видно было, как утопает городишко в садах, как мелькает златоглавый большой собор, то качаясь, то скрываясь во мгле. На далеких взлобьях гор переливается и сползает синее дневное марево. И кажется: будто не марево это играет по горам, а течет огромная бурливая река.

Показались мельницы соседнего с городом села. Мельниц много, и разбросаны они по лугу без всякого разбора. У самой дороги стояла старая ветрянка с худыми крыльями, провалившейся крышей. Тропа к мельнице заросла травой, широким лопухом зарос недокованный жернов в траве. Рядом со старой мельницей стояла новая — стройная, обшитая тесом. Причудливая резьба украшала карниз крыши, а на самой макушке железный петушок вертелся от ветра.

«Не думать… Как же не думать?.. Четырнадцать годов вместе жили».

Шла межой, по обе стороны рожь. Легкий предвечерний ветерок ласково колыхал мягкую постель ржи, гнулись и тихо шептались между собою колосья.

Вот и Петлино, вот и та чайная, где всегда проезжие на базар пили чай и поили лошадей. Сколько раз Прасковья останавливалась в ней со Степаном.

Вышла из села, направилась через поле.

Солнце опускалось все ниже, веяло прохладой. А когда показалось Горсткино, то солнце совсем скрылось за горами, и в селе кое у кого завиднелись огоньки.

«Дойду до Горсткина и отдохну… А там и дом…»

На улице шумно и весело, особенно около кооператива и пожарного сарая. Тут стоял хоровод молодежи, играла гармоника и девки пели частушки. Опустилась Прасковья на бревна возле сарая, зашумело у нее в голове, замозжили ноги. Прислонилась головой к плетню да так и застыла, словно во сне. Слушала гармонику, песни девок, а в груди тревожно билось сердце.

Потом поднялась, направилась к мосту. У моста валялись обрубки слег, щепки и несколько бревен.

Пошла на гору лугом, мимо совхозного сада. Из сада доносился равномерный и ленивый лай собак, виднелся костер. С горы шел спуск к пруду. Пресно пахло камышом, болотной гнилью, мокрым навозом.

Синий туман поднимался над прудом и над всем оврагом. Звонко квакали лягушки. Над головой со свистом метнулось несколько ночных птиц.

Высоко на безоблачном небе, похожем на огромное синее полотнище, стояла луна. Свет ее был тих и задумчив, как этот вечер.

Прасковью тянуло ко сну. Хотелось лечь вот прямо тут, на меже, и забыться… Но боль щемила сердце, и навязчивые мысли переплетались и путались в голове. Шла все быстрее.

Вот темным бугром расползся лес. Задумчиво и угрюмо шептался он с листьями. Где-то далеко, в глубине леса, стонал филин. По бугру канавы вилась тропинка, по краям — крупная росистая трава.

А вдали уже виднелись огни.

Там Леонидовка. Там ее дом, ребятишки, корова.

В Леонидовке тишина. Лишь кое-где около мазанок и позади амбаров вертелись неугомонные парни и девки.

Прасковья вошла в сени и кашлянула. В ответ ей со двора сначала донесся глубокий вздох коровы, потом тихое и радостное мычание: корова учуяла свою хозяйку.

Тихонько отворила дверь в избу, ощупью нашла в печурке спички, и, как только чиркнула, со стен и потолка тучей повалились тараканы. Черные, большие, они метнулись по лавкам, по столу, карабкались по стенам и торопливо скрывались в расщелины бревен. Из посуды на столе роем поднялись мухи.

С подмарья спрыгнул кот и, мурлыча, начал крутиться у ног Прасковьи. В избе было убрано, картошка припасена, вода в чугунке налита. На соломе, расстеленной на полу, спали Петька с Аксюткой. Долго стояла над детьми Прасковья и все глядела и не могла наглядеться. Ей не хотелось, чтоб ребятишки проснулись, — лучше, если бы узнали о ее приходе утром. К зыбке подошла, открыла полог. Соска у Гришки свалилась набок, на щеке от нее засох грязный след, но Гришка, раскинув ручонки, спал крепко. Темные длинные кудряшки волос разметались по подушке.