Временами они оставались в квартале на всю ночь. Бен кутался в старые грязные одеяла, но всегда оставался под бдительным надзором сестры. Она наблюдала, как плетутся домой пьянчуги, как возвращаются от клиентов проститутки, которых она почти всех знала по именам. В конце концов, где-то за пару часов до рассвета, город затихал. Только тогда Трейси поднимала на руки сонного Бена и тащилась назад в грязную квартирку. Мать никогда не задавала ей вопросов.

Трейси редко приходила на уроки, и через некоторое время школьные инспекторы отстали от нее так же, как и социальные работники. Однако она имела страстное увлечение — чтение. Автодидакт, любила говорить она, и я не видела лучшего примера самоучки. Владелец букинистического магазина на Бурбон-стрит давал ей книги при условии, что она быстро вернет их. Читала она все подряд, от «Джейн Эйр» до «Постороннего» [6] и «Происхождения видов», сидя на тротуарах, не замечая вокруг себя городского шума и запахов.

На те гроши, что удавалось добыть за день, им с Беном жилось нелегко. Свои скромные запасы еды они пополняли, собирая недоеденные туристами пончики или после закрытия заходя за объедками в бар для трансвеститов. Трейси притворялась сильной, стойко преодолевая трудности и даже делилась с матерью деньгами, когда удавалось заработать чуть больше. По крайней мере, тогда мать их не трогала.

Став подростком, Трейси влилась в тусовку своих сверстников-готов. Они одевались в черное, красили волосы в пурпурный, фиолетовый или в цвет воронова крыла, носили массивные украшения на черных кожаных шнурках, вульгарные кольца с алыми искусственными камнями, а с проколотых ушей свисали серебряные скелеты и распятия. Любимым символом Трейси по иронии судьбы был анкх, египетский символ вечной жизни.

Некоторые из этой компании пристрастились к героину, но Трейси печальный опыт матери отвратил от этого. Иногда она выпивала или попадала во всяческие переделки, но не за решетку, откуда не смогла бы защитить Бена.

К тому времени ее брат тоже стал артистом. Он был талантливым акробатом и, подружившись с ветеранами этого дела, быстро набрался опыта. Бывало, в хорошие дни он зарабатывал целых десять долларов, и тогда они шли в бар и заказывали огромную тарелку картошки фри и две бутылки пива.

В барах Нового Орлеана можно было найти кого и что угодно: геев, трансвеститов, стриптиз, откровенные костюмы и садомазохизм. Ни у кого не требовали документов. Компания Трейси вела самую беспорядочную жизнь, и неудивительно, что вскоре они открыли для себя куда более темные уголки города, чем облюбованные туристами бульвары. На ее любимом баре даже не было вывески, лишь черная дверь на черной стене, вибрирующая от громкой музыки в стиле индастриал. „Nine Inch Nails“, „My Life with the Trill Kill Kult“, „Lords of Acid“ и другие песни в том же духе сотрясали стены.

Дверь на ржавых скрипучих петлях вела в темное помещение, похожее на пещеру, где в воздухе, просачиваясь на улицу, клубился сигаретный дым. Вышибалы со следами свежих порезов, похожие на клейменых рабов, знали Трейси и без вопросов пропускали внутрь.

Позже она признавалась, что вела себя наивно, не думая, куда может завести такая жизнь. Ей нравилось ощущать причастность к чему-то большому, тайному, что позволяло смотреть свысока на разъезжавших по городу богатых туристов. Трейси с компанией создали свою империю. Яростная музыка, каждый вечер стучавшая в голове, вполне соответствовала злости на мать и на весь белый свет. Их темное братство было крепким, и Трейси ощущала, как по ее венам струится сила более мощная, чем любой наркотик.

Так минуло четыре года. В те редкие минуты, когда Трейси говорила про свою прежнюю жизнь, я даже завидовала ей. Все неформалы находили приют во вселенской церкви под названием Новый Орлеан, особом месте, защищенном от остального мира. Они жили на улицах города, в убогих пансионах и хостелах. Их объединяли яркие шарфы, дешевая бижутерия и грязные проклепанные рукава.

Возраст, внешность, пол, предпочтения — ничто не имело там значения. Этакий котел, где варилась молодежь с различными отклонениями от нормы, а секс, наркотики и насилие были лишь малой частью мира, средством справиться с непониманием. Потерянные и никому не нужные, они все же оставались людьми. В этой замкнутой подпольной вселенной никогда никого не осуждали, а из-под кожи, кружев и сетчатых чулок иногда выглядывали осколки гордости и самоуважения.

Но однажды Трейси лишилась этой силы. Причину она долго от нас утаивала. В подвале мы называли этот случай Катастрофой, чтобы ей не пришлось рассказывать подробности ужасного опыта. Самого ужасного, конечно помимо Джека Дербера.

После Катастрофы мать Трейси вновь пропала, что, может, было и к лучшему. Прождав понапрасну три недели, Трейси решила, что та не вернется. По ее прикидкам, можно было какое-то время скрывать этот факт от социальной службы, подделывая подпись матери на чеках, чтобы получать кое-какие деньги. Однако вскоре ее перестало заботить и это.

Трейси все стремительнее опускалась на дно — обездоленная, больная, одинокая. Жизнь вела в никуда, причем остатков ума хватало, чтобы это понять. Алкоголь больше не спасал. В ту ночь какой-то незнакомец в баре предложил ей дозу. Тогда, в темноте, она трясущимися от страха и предвкушения руками взяла шприц с наркотиком. Может, вот он, выход, решила она, быстрый способ хоть ненадолго утихомирить душевную боль.

Она не раз видела, как вкалывают себе дозу наркоманы, и знала, что надо делать. Взяла кожаный шнурок и крепко затянула на руке. Игла легко нашла путь к вене, вонзаясь неотвратимо, как судьба. Первая волна наполнила Трейси эйфорией, унося прочь страдания, подобно свежему ветерку, что мчится по городу на рассвете. В то мгновение она решила, что впервые поняла свою мать. Может, жизненный выбор той был не таким уж ошибочным.