Дыхание стоит на пороге сознательных и бессознательных, волевых и неволевых телесных отправлений. Оно как бы знаменует собой начало и конец бессознательного. Поэтому дыхание дает благоприятную возможность расширить границы сознательного контроля над организмом и проникнуть за порог бессознательного. Внимательность к дыханию (Анапанасати) содействует интуитивному пониманию всех функций тела, осознанию всех его отправлений — как психических, так и физиологических. В этой медитации йогин начинает вдруг ясно видеть свое кровообращение и многочисленные внутренние органы — столь же отчетливо, как если бы он видел их через стекло.

В Анапанасати дыхание утончается почти до полного прекращения. В этом видимом исчезновении дыхания йогин постигает непостоянство и изменчивость тела и через него — непостоянство и изменчивость (аничча) как мировой принцип, одну из трех характеристик бытия в буддизме. В тяжелом, прерывистом, затрудненном дыхании, в расстройстве дыхательных органов и путей мы сознаем страдание (дуккха) тела и через него — страдание как мировой принцип, другую характеристику бытия. В дыхании как манифестации элемента воздуха (ваюдхату) мы сознаем тело движимым (одушевленным) безличными процессами, то есть сознаем отсутствие какой-либо вечной сущности в теле (анимы, души) — и через это отсутствие «души» в теле мы познаем отсутствие «я», «души», «эго» в чем-либо, то есть безличность (анатта) всех феноменальных процессов как мировой принцип — третью характеристику бытия буддизма. Зависимость дыхания от тела и, с другой стороны, зависимость тела от дыхания обнаруживает обусловленную природу тела и через эту взаимообусловленность — обусловленную природу всего сущего. Ясное понимание взаимообусловленной природы всего феноменального воспитывает чувство непривязанности в ученике и дает ощущение тотальной свободы. «Бхикшу, практикуя Анапанасати-самадхи, я достиг чистоты тела и свободы от асав (загрязняющих страстей)», — говорил Будда своим ученикам (Самьютта-Никая, V).

Развивший Анапанасати до высшего уровня знает час своей смерти и может по желанию прекратить свое существование в любой момент.

№ 104. Придя на работу, Лида сразу начинает скучать по Насте. Все ей кажется, что она чего-то ей недодала — добрых слов, внимания, ласки. Вспомнит ее теплую пижамку на кроватке, золотистый волосок на подушке, молчаливое нежелание дочки идти в сад, но понимающее, без капризов. Ее милый уголок возле окна, детский столик с рассаженными вокруг него «детьми» — как она называет своих кукол. Ни за что не сядет за стол без них, своих детей. Степе — красный угол. Обязательно нальет им супу, киселя, отломит кусочек печенья. Прежде покормит их, потом уже сама. Материнский инстинкт — удивительный. Перед сном укладывает их спать, укрывает, обнимает, целует, никак не может расстаться со своими игрушками на ночь. Рассказывает им сказку, но никогда ту, что ей рассказывала мама, а придумывает сама. Не хочет повторяться даже в инстинктах. Когда заболеет, и игрушки болеют вместе с нею; слезясь глазками, Настя просит поставить и им градусник, горчичник, дать чаю с малиной. Даже детского врача, когда тот придет к ней, просит прослушать ее кукол. Участковый врач Таня улыбается и серьезно прослушивает Степу, Свету, Раю. Прописывает им лекарство и строгий постельный режим. Врачу Настя беспрекословно подчиняется и не вылезает из кроватки, прося ухаживать за ее «детьми» маму. Не хочет, чтобы ее дети видели ее непослушной.

Лида удивляется, откуда это в ней. Или научила бабушка, или в крови. Сама она вечно торопится, ничего не успевает, и ребенок часто не ухожен. То колготки нештопаны, то разноцветные, спутанные в садике варежки, то несвежий платочек в кармане платьица. Лиде на минуту становится перед Настей стыдно, и она дает себе честное родительское слово смотреть за дочкой лучше. Настя за своими детьми смотрит лучше.

№ 1–4. Побрела было Марина опять в детдом, да опять до него не дошла, а дошла до городского ресторана и попросила там себе какой-нибудь работы. Все ее тянуло на хлебные и теплые места, даром что нелегкие.

Взяли ее младшей судомойкой на кухню. Целыми днями — в пару, в чаду, в грохоте кастрюль, по плечи в горчичном кипятке, катаясь в деревянных сандалиях по жирному полу. Руки пухли от работы, на груди и животе под резиновым передником выступила потница, закладывало от пара и грохота уши. Глаза нестерпимо резало от горчицы, из-под век бежало ручьем, и она не переставая лила эти горчичные праздные слезы в воду, не мешая их с настоящими горькими. Все жалела их да копила про красный день, да так и не собралась за всю жизнь, не выплакала. Теперь и вовсе забыла.

Уставала так, что уж и есть было неохота. Накладывали, правда, всего много, богато — а у нее глаза закрываются и руки трясутся, сообразить не могут, чего брать, чего оставить. Так, бывало, и заснет над едва початым борщом, с ложкой в тарелке, с кашей во рту, пока старший судомой, однорукий чечен Гога, не растолкает ее и не пошлет за сушильные шкафы вздремнуть.

Жила она тут же при ресторане, в каморке истопника Ивана Захарыча, за что помогала ему с утра таскать ко всем печам дрова, выбирать из мышеловок мышей и кормить приресторанное зверье. Многочисленных кошек и собак, живущих во дворе, она любила, и они любили ее и сваливали ее гурьбой в снег, когда она выносила им на иссеченной ножами доске вкусных дорогих объедков, горячего мясного крошева. На втором этаже была почта с вечным запахом чего-то вкусного, посылочного: яблок, копченого сала, бродивших с повидлом конфет. С утра, пока не было работы, она сидела с почтальонками в сортировке и разглядывала журналы, картинки на письмах, праздничные открытки. На кухне она не вертелась, поварские этого не любили. Сытые и гладкие повара, аристократы ресторана, гнали взашей всякого чужака, приблизившегося к их недоступному кафельному, сияющему, миру. Она знала этот заведенный от веку порядок и не нарушала его: зальным — зал, судомоечным — судомойка, кухольным — кухня. Зальные забирали себе славу и чаевые, кухольные — все продуктовые излишки, судомоечникам доставались дружба собак и объедки. Объедки и жирные ресторанные помои — тоже неплохо: судомой откармливали свиней и хорошо сбывали мясо на рынке.

Ресторан был большой, шумный, дымный, в нем просиживали свои дурные деньги шахтеры, дальние, с приисков, старатели, перекупщики мехов. Сиживали здесь и крупные городские начальники, офицеры-лагерники из окрестных лагерей. На чаевые не скупились, даже иногда расплачивались, по рассказам, золотым песком, отсыпали в ресторанную ложечку из кисета блескучего рыжья.

Выставленный в раздаточное окно, играл патефон, звенели стаканы, гудела публика, красные винные пятна расплывались на крахмальных скатертях. Дымно хохотали разряженные в пух дамы, сияли золотом пряжек и начищенными сапогами офицеры. Официантки ловко и весело уворачивались от наголодавшихся рук, лихорадочно преследующих глаз, бесшумно скользили меж столов с подносами. С удивлением выглядывала Марина из своего чада на этот ликующий праздный мир, на разбросанную по столам еду, на дорогое вино, на пучившиеся в карманах официантов толстые складни денег. Оставшуюся от клиентов выпивку официантки сливали в графин и выпивали, хвастаясь друг перед другом богатыми чаевыми и подарками. Дарили все больше женское, золотое. Шеф-повар Борис Ильич ими всеми командовал, отбирал у них золотой песок и украшения, деньги оставлял им. Ослушавшихся он переводил в судомойню или выгонял.

Так проработала Марина в судомойках два года, и зорко приглядывающийся к ней Борис Ильич предложил ей однажды перейти в официантки, на место красивой блондинки Люси, что вышла недавно замуж за приезжего инженера и уехала. Как-то в перерыв Борис Ильич пришел к ним в судомойню и, оглядевшись по сторонам, прижал Марину к стеллажу с кастрюлями. Вытащив из кармана дорогие серьги, он потряс ими, жарко задышал в лицо:

— Хочешь такие?

Она помотала головой. Борис Ильич обиделся:

— Зачем же руки в судомойне портить, когда по серьгам можно в вечер зарабатывать, по пузырьку рыжья? — Он тряхнул коричневым, из-под йода, пузырьком с песком и растянулся в жирной золотой улыбке.