Собака во дворе появилась грязная, но какая-то требовательная, словно говорила своим взглядом: зачем ты с фашистами воевала, если никакого гуманизма не проявляешь и меня не берешь! Много лет ты билась за здоровье, ездила по курортам, а сейчас ты его получишь даром – будешь со мной гулять рано утром по свежему воздуху. Мне много не надо! Мы, собаки, гораздо прочнее человека. Вон лежит знакомый бомж Афанасий, и лужа вокруг его тела расплывается. А я такой не буду, клянусь! Когда я жила у Единственной, еще до того, как ее, холодную, вынесли в ящике, мне разрезали живот и вынули все, откуда получаются щенки. У Единственной был родственник – ветеринар, тоже не из последних. Я звала его Вторым. Собаки ведь умеют считать до десяти. Потом, когда все зашили, я – в отличие от этого бомжа – подползла к двери и уперлась лбом. А Единственная долго уговаривала меня оправиться дома, журчала водой из чайника, но я твердо проскулила: нет! И Единственная сволокла меня со второго этажа (вместе с соседом). Мне и жаль ее было, но все равно ведь нельзя опускаться.

Изложив все это движениями глаз, ушей, хвоста, носа, собака подошла к Ирине Владимировне и уперлась лбом в ногу. «Машка, пошли!» – ответила дама. «Ладно, я была Сильвой, побуду Машкой, если ты будешь хоть на кончик хвоста так же себя вести, как Единственная…»

Через десять лет Ирина Владимировна стояла у окна и смотрела на свежую могилу Машки. За все эти годы Машка трижды подчистую сгрызала угол стены в прихожей (а квартира Ирины Владимировны – ухоженная, вся в драпировках!), но это была единственная неприятность за десять лет. Правда, Ирина Владимировна и не подвергала свою любовь испытаниям, как соседки. Одни (ну-соседи) заставляли своего пса смотреть сеансы Кашпировского, и на счете десять он раздулся, раскрыл рот, зевнул и умер. Другие (ососеди) накормили свою Нару сладким, и у нее заболели все зубы сразу. Правда, один раз Ирина Владимировна поссорилась с мужем, когда тот сказал, что она тратит на Машку слишком много денег. Ничего не ответила Ирина Владимировна, но взяла в руки телефонную книгу и стала звонить: в прачечную, в химчистку, в Дом быта. Узнала, сколько стоит помыть окна, постирать, почистить. И тогда заявила: «Вот сколько денег я заработала своими руками!» – «Паничка, паничка! Что ты! Я же молчу…»

И вот смотрит Ирина Владимировна на могилу Машки и видит: комбинезоны, комбинезоны! Гордые молодые люди несут деревянный циркуль, разворачивают чертежи с умудренным видом. Они двигаются и смотрят так, словно без них тут все пропадало. И даже горечь какая-то проскальзывала в матюках: не слышно оваций, ничего не подносят, не ценят. И вдруг они остановились над самой могилой Машки и воткнули в нее длинную ногу циркуля.

– Что? Вы!.. Почему? Что здесь будет?

С каждым вопросом она впрыгивала в глаза всем стоящим, не помня, как выбежала в халате. (Нусоседи потом говорили: «Ты так лупанула – только успевала новые ноги подставлять под старую задницу!»)

Таких вечных красавиц, как Ирина Владимировна, мы (соавторы) видели, включая ее, всего три раза. Это одна известная балетмейстер и одна профессор зарубежной литературы. В лицах всех трех дам была та же горечь, как сейчас у молодых комбинезонов, попирающих могилу Машки. Они словно ждали, что их красота весь мир к ногам положит, а вот жизнь постепенно уходит, не прощаясь, а красота, выходит, предатель и не спасла их даже от болезней…

При взгляде на ее вечную красоту комбинезоны прервали свою плодородную лексику и замерли. Свитки чертежей захотели убежать и порезвиться с ветром, а деревянный циркуль потерял свой треугольный боевой вид и прилег набок.

Это кто: Клара Лучко? А где же шляпа? Они толклись вокруг Ирины Владимировны с растерянным видом:

– Вы, женщина, мадам, сударыня, нимфа, идите прямо в мэрию. А нам приказали, мы… здесь пройдет новая газовая трасса вон к тому объекту!

В прихожей Ирина Владимировна увидела кого-то с очень веселым лицом, вдруг вставленным в рамку вместе с малиновым платьем. Так это же я в зеркале! Она позвонила сыну: «Иду в мэрию отстаивать могилу Машки». – «Ты с ума сошла, я потом не наскребу тебе на лечение, это же чиновники, мама, тебе не стыдно… своей маниловщины?!» Муж в это время гостил у брата на Клязьме.

– Я ордена надену, понял! Ордена и медали…

Сын долго молчал, потом вздохнул и сказал:

– Тебя не переубедишь! Ну, с Богом!

Нусоседи удивились: «Зачем тебе этот революционный цвет платья?»

– А я ведь никогда не спрашиваю, почему вы такие серые! (В серых костюмах.)

Впервые она засмотрелась на рекламу Мосчто-тотам-банка: банкир в шлеме, на коне поражает перепончатокрылого конкурента. «Хорошо бы силы появились, хорошо бы, чтоб их кто-то дал!» – пронеслось в голове. Вдруг к ней подошел сумасшедший и стал уверять, что Александр Сергеевич Пушкин, да и Лермонтов тоже… унижают его своим «мы». Кто это «мы»?

– Они и меня включают, а я так не думаю! Скажите: какое они имели право писать стихи от моего имени! Мы!

– Вы совершенно правы, – ответила она и пошла дальше.

Он догнал ее.

– Так, значит, не имели они права писать «мы»?!

– Они имели право так писать, а вы имеете право их критиковать. Все.

Перед выборами фильтр, отцеживающий посетителей, работал в мэрии не так тщательно. Представьте: идет Ирина Владимировна в малиновом платье, с сумкой цвета металлик и с короной из косы. Конечно, ее приняли бы и не только в предвыборное время (если б не по вопросу собачьей могилы). Правда, и сейчас ее принял не сам Лужков, а один из замов, но мы не скажем кто (а то вдруг ему попадет!).

Ирина Владимировна сказала себе: «Если не отстою могилу Машки, уедем жить в Америку!»

В кабинете висели картины: Шагал, Моранди и Филонов… Зять у нее был художник, и кое-что она понимала в этом. Ловко составлено! Такое же впечатление производил и чиновник – ловкости и современности.

– Я никогда не отстаивала родные могилы! – начала она издалека. – Мои родители похоронены в Пермской области. Водохранилище затопило кладбище. Я молчала. Моя лучшая подруга убита на улицах Берлина. Меня ни разу туда не пустили за все годы советской власти. А теперь уже не найти… наверное. И сил нет ехать да искать!