Любимою темою Раечки был разговор о людской неправде. Говорила она, по-видимому, спокойно, но Павлу Иванычу всегда при этом чудилось, что сердце её бьётся шибко, шибко.

– По какому праву вы, господа, судите да рядите обо всём? – вмешивался иногда отец Раечки, улыбаясь и глядя вдаль, по-стариковски чуть прищурив глаза. – Поживите сначала, наберитесь опытности, чтоб вас уважали… Научитесь копейку добывать! Вот хоть этакой домишка постройте! Чтоб он ваш был… Тогда и увидите, каково жить! Эх, вы! Мечтатели!

Он вставал и, посмеиваясь, уходил в садик, понурив красивую голову и ступая неразгибающимися ногами, обутыми в тяжёлые сапоги.

«Да, по какому праву?» – спрашивал себя теперь Павел Иваныч. Тогда он вместе с молодой девушкой считал неуместным этот вопрос. Раечка, эта умная головка, улыбалась только на слова отца, потому что нельзя было, вместо ответа, вынуть из груди сердце и показать, какие чувства согревают его, и нельзя было объяснить, как эти чувства проникли в него и наполнили его собою, и почему просятся наружу. Инстинкт это, что ли? Но как он сложился? Откуда семя его было занесено в далёкий южный городок с ленивым праздным людом, равнодушно влекущим бремя своей незатейливой жизни вплоть до могилы? Каким языком должна была говорить жизнь с её затаёнными неправдами, чтоб быть услышанной, и каким чутким ухом надо было обладать, чтоб услышать её жалобы и откликнуться на них? В семнадцать-то лет?! Ах, Раечка, ты была удивительная девушка!

Случалось, они вместе гуляли. Мест для гулянья было мало, но иногда они ездили на взморье или в степь. Необъятность и красота природы проникала их поэтической радостью, к которой примешивалась неопределённая тоска, сладкое, щемящее чувство…

Смотри, Раечка, как пенятся волны и плещут в песчаный берег, набегая на него одна за другою с мерным шумом. Под ногами трещат раковины, шуршит крупный песок. Белые гребни волн толпятся и бегут, ширится даль, на горизонте небо почти сливается с бледно-голубым морем, которое кажется там совсем прозрачным как лёгкий дымок. Ветер играет шёлковыми лентами на соломенной шляпке твоей, кидает волна солёные брызги, ударяясь в кремнистый берег…

– Хорошо! Очень хорошо-с! – замечает Павел Иваныч.

Раечка молчит некоторое время и потом спрашивает:

– Павел Иваныч, вы видите – вон корабль? Вон, на самом горизонте? Кажется, греческое судно… Неужто не видите?

Павел Иваныч смотрит, напрягает зрение и никак не может разглядеть корабля. Но, чтобы не отстать от Раечки по части дальнозоркости, вдруг объявляет, что видит.

– А, вижу, вижу! – кричит он радостно. – Действительно, греческое!

– А видите, вон ещё за ним, – продолжает Раечка, – вон, как паутинка голубенькая этакая чёрточка, мачта… Видите?

Павел Иваныч опять напрягает глаза, прикладывает к ним руку, делает шаг вперёд, шаг назад и опять ровно ничего не видит. Но на этот раз у него не хватает храбрости соврать, и он откровенно объявляет, что не различает никакой голубенькой чёрточки.

Раечка с тоской смотрит туда, в туманную даль, и говорит:

– Хотелось бы мне быть вот теперь на том корабле… на самом дальнем… Ах, Павел Иваныч!

– Зачем? – спрашивает он.

– Не смейтесь… Объяснить не могу… Но только хотелось бы… Но, конечно, что за желание! У меня часто бывают такие желания! Сама не знаю… Вырваться хочется отсюда?

– Откуда?

– Молчите, Павел Иваныч! У меня скучная жизнь!

Он с тревогой берёт её за руку, и они продолжают идти по берегу, а море раскидывается перед ними необъятное, таинственное, синее, сверкающее под золотыми лучами, бросаемыми солнцем из-за лиловых туч.

– Пошлая, скучная жизнь! – повторяет Раечка.

Павел Иваныч не соглашается. Напротив, жизнь ему кажется весьма поэтической. Правда, чтобы быть вполне поэтической, ей недостаёт чего-то. Но это «что-то» во власти Раечки…

А вот они в степи.

Везде, Раечка, зеленеет трава. Смотри, как степь отливает бархатом, потом желтеет, и по ней разливается горяче-янтарным блеском закатывающееся солнце. В туманных, светящихся багровым огнём далях исчезают как золотые точки волы и чумаки бесконечного обоза, который тянется точно гигантская змея. Чем ближе, тем яснее и больше звенья этой живой, туго изгибающейся цепи, и, наконец, можно различать людей, освещённых заревом заката – в широких, пропитанных дёгтем штанах и чёботах, в смушковых шапках, – и мерно раскачивающиеся головы круторогих животных. А небо, синее-синее, уже вспыхнуло местами и тешит глаз мягкостью и гармониею розовых и пурпуровых полутонов, прозрачный воздух благоухает…

Глаза Павла Иваныча напрасно искали сочувствия во взоре Раечки.

– Да, хорошо… Но только знаете, Павел Иваныч, человек всё-таки лучше природы!

– Что ж, – спрашивал Павел Иваныч. – Неужели это исключает возможность любоваться природой?..

– Не то, что исключает, – отвечала Раечка, глядя на Павла Иваныча задумчиво, – но дело в том… Природа сделала человека злым… Он убивает, ближнего давит – всё ведь благодаря природе… А сам-то он, нет-нет, да и захочет быть хорошим… Вот и вам хочется быть хорошим, и мне хочется быть хорошей… Станем восхищаться природою, забудем, пожалуй, наш добрый порыв… Я, Павел Иваныч, всегда себя на этом ловлю.