– Ваше сиятельство! – проговорил он сладко и услужливо.

Так парикмахер Петра Гавриловича произносит: «Прикажете постричь?» И точно, взглянув на него, Румянцев узнал в нем monsieur Жоржа, который всегда его стриг и был на самом деле не Жоржем, а Егором, но взял себе французский псевдоним с тех пор, как открыл мастерскую. У Жоржа в петлице фрака красовался белый букет – он был шафером. Вслед за Жоржем подошел почтенный человек с большим сизым носом, в смятой манишке. Медные запонки выпали из петель манишки и держались только на ниточке, оставляя на полотне черный след.

– Ах, мы вас, граф, очень ждем, – шепелявя, заговорил господин с сизым носом; он оказался родственником невесты и ее посаженым отцом. Молодые люди с такими же напомаженными волосами, как Кирюша, и с букетами в петлицах фраков засуетились около Румянцева. Все представлялись ему, кланялись, стремились пожать ему руку. Наконец, его подвели к молодым, которые сидели рядом на почетном месте, за большим столом. Весь стол был заставлен разными закусками – икрой, сыром, колбасами, копчеными селедками, семгой, вареньем, фруктами и бутылками с вином, пивом и водкой.

Молодые приподнялись навстречу «графу». Павел Осипович был украшен такой золотой цепью, что сразу являлось сомнение в ее ценности. Но она блестела, как золотая, и походила на кольчугу. Модный воротничок так сжимал шею Павла Осиповича, что казалось, будто его собираются удавить. Он весь был затянут; можно было подумать, что он в корсете. Его, очевидно, стесняли тугая рубашка, фрак и самое положение как новобрачного. Он был бледен и смотрел на все, даже на Румянцева, с тупым удивлением. Петр Гаврилович в другом месте не узнал бы его, потому что Перушкин нафабрил и поставил стрелкой усы, а его обыкновенно прямые, грязно-желтые волосы были до смешного мелко завиты. Чокаясь со всеми, он уже порядком охмелел и находился в удрученном состоянии.

– Честь… Вполне честь! Граф, я тронут! Я благорасположен! – пробормотал он, указав левой рукой, затянутой в белую лайковую перчатку, на жену.

И новобрачная тоже напоминала собою восковую куклу из анатомического музея. Она с торжественно-любезною улыбкою протянула Петру Гавриловичу руку. Из-под белой фаты смотрело маленькое, уже увядшее лицо, которое едва ли было даже когда-нибудь красиво, а глаза выражали скорее испуг, чем счастье. Кирюша подал на подносе бутылку шампанского, и Петр Гаврилович должен был выпить за здоровье новобрачных. Но едва он взял бокал, как вся зала гаркнула:

– Горько!

Молодые повернули друг к другу свои бледные лица и, улыбаясь не то деревянной, не то счастливой улыбкой, поцеловались.

Было страшно накурено; сквозь дым мигали огни керосиновых ламп и свечей. Петру Гавриловичу указали за столом заранее приготовленное ему место, где стояла посуда с золотыми ободками; у других гостей она была простая.

«Я играю роль генерала на этой свадьбе! – подумал Петр Гаврилович. – Вот зачем Павел Осипович произвел меня в графы! C'est drole [2] », – чуть не произнес он вслух по-французски, входя в роль аристократа, у которого даже мысли французские, а не русские. Он видел вокруг себя множество незнакомых мужчин и женщин. Они пили и ели, улыбались, хохотали, и слышались разговоры, состоявшие из отрывочных фраз.

– Уважь.

– Антип Петрович!

– Уважь, родной!

– Антип Петрович, ты в своем ли уме?

– Уважь, говорю тебе, уважь! Или:

– Воистину говорю тебе, хорош ты человек.

– Дядя, а ты чем худ?

– Нет, ты выслушай меня: хорош ты человек!

– Дядя!

– Ха-арош, очень даже ха-арош человек.

И так далее.

«Так вот оно, счастье Павла Осиповича! – думал Румянцев, попивая шампанское, которое было подано только некоторым гостям, а другие довольствовались пивом. – Ах, осел. Бесприданница и дурна, как смертный грех! Да и все здесь хороши. Не свадьба, а шабаш ведьм. Quelles [3] мордимон!» – заключил он свои думы, опять входя в роль графа.

Времени с начала пира прошло немного, но все уж были «в градусе». Может быть, они притворялись пьяными, чтобы сделать удовольствие хозяевам. Совершался какой-то неискренний, шумный обряд, и уже Петр Гаврилович стал подумывать, как бы незаметно улизнуть. Однако на него были устремлены все глаза; его поминутно угощали то тем, то другим, и уйти он не мог. Он пробовал заговаривать с молодыми. Пока он говорил, кругом затихала беседа, потому что его особа внушала всем почтение. Но в ответ он слышал бормотание Перушкина, понять которое было выше его сил, а новобрачная только потупляла глаза и улыбалась. Он замолчал. Тогда, чтоб занять его, подошла, к нему худая, как скелет, старуха с большими впалыми глазами и в длинной старинной шали.

– Что вы, граф, как будто скучаете? – начала она.

– Нет, я ничего… я всегда такой.

– Ах, как можно скучать в ваши годы! Вот мне можно скучать и должно. Мое время ушло. Еще пока жила я для Леночки, жизнь моя имела цель. А теперь, позвольте вас спросить, граф, что мне делать?

– Что же, ваша дочь умерла? – спросил Румянцев.

– Господь с вами, зачем умерла, граф? Она вышла замуж за Павла Осиповича.

– Ах, я не знал. Душевно рад!

– Да, рассталась я с дочерью. Нет, вы, пожалуйста, граф, не судите строго… Теперь она взволнована и, правда, нет в ней живости, но когда разойдется, она – душа общества. Леночка у меня образованная. У нее гувернантка была. Прежде, граф, у нас другие достатки были. Откровенно признаюсь вам, граф, – продолжала она, понизив голос, – не на то я надеялась! Такая красавица, как Леночка, могла бы составить себе более блестящую партию. Что ж делать, – заключила она со вздохом, – если поздно знакомишься с людьми и уж ничего нельзя поправить!..