– Какой такой мебели? – спрашиваю.

– А, – говорит, – мебели, чтоб на чём сесть было и на чём лечь.

– Так вы ещё с выдумками… Вон из моего дома! – как крикну, да кулаком по столу как хлопну, так мой Прикопкин драла, а Грунька – в слёзы.

Первый раз тогда с Василисой повздорил и чуть было за косы не оттаскал. Сами посудите – будь родная дочка, а то ведь не моя!.. Ну, всё-таки, уломали меня – решил я попу заплатить и мебель дать. – „Бог с ними, – думаю, – отдам свой шкаф, стулья и диван, а себе новое куплю“. – Приходит жених, я ему и говорю: „Так и так, Семён Ефимович, вот вам мебель, будем играть свадьбу“.

– Вот этую мебель, папашенька, вы нам отдаёте? – говорит, а сам так и ухмыляется. – Нет, премного благодарны, а только мы беспременно хотим, чтоб новенькая была.

– Та-та-та, голубчик!

Слово за слово – опять я его протурил и опять с Василисой повздорил.

И таким способом мы цельную неделю водились – всё у нас ладу не было. Наконец того, вижу, что иначе нельзя, – махнул рукой – хорошо! Будь по-вашему! Был у меня конь, добрый конь, ах, какой конь, но только с мокрецом. Я вывел его на Конную и продал за сорок два рубля. Да валялось у меня рублей с шестьдесят прежних денег. Всё это распределил на то, на другое и так размерил, что еле-еле… Сто рублей – что ж это за деньги! Ждём жениха. Приходит он вечером не один, а с товарищем.

– Имею такую честь рекомендовать незабвенного друга моего Васю Козловского.

Оба словно бы господа какие кланяются и локти вывернули. Действительно, что друзья! Поставил я им пива, пьют они, и тот товарищ глаз с Груньки не спускает. Разумеется, девка была видная, брови аж блестят, зубы скалит, и грудь – во какая! Усмехнётся, – то всё внутре горит. На славу девка! Вот глядим, а Козловский всё ближе да ближе к Груньке присовывается, между тем жених за папашеньку и мамашеньку взялся.

– Дражайшие родители мои, – говорит, – уже не за горами день, когда злой рок соединит меня и любезную мою Аграфену Трофимовну навеки вечными узами. Но только я без фрака венчаться не желаю.

– То есть, – спрашиваю, – как это? Надевайте фрак, я разве вам препятствую в этом! Сделайте ваше одолжение, – говорю.

– Я, – говорит, – уповаю, что вы, папашенька, перед портным поручитесь, а мне фрак беспременно надо. Вася, – говорит, – тоже будет во фраке.

Тут уже и Василиса рассердилась. Во мне, поверите, всё колотится, рука зудит, чтоб хряснуть, а как подумаю, что коня продал и приданое сделал, то и осяду. Стал упрашивать его.

– Побойтесь Бога, – говорю, – что за глупость! В сертуке, а то даже в пинжаке… Нашему ли брату форсить. Виданное ли дело!

– Нет, – отвечает, – ежели без фрака, то я со стыда сгорю. Вася! – кричит. – Можно ли без фрака венчаться?

– Никак нельзя! – отвечает.

„Боже мой! – думаю. – Вот нажил зятька!“

Однако на своём решил постановить, и такой у нас спор поднялся, что чуть не до драки. Кричали мы, кричали, только что сговоримся и станет тише, и по стакану даже хлопнем, но сейчас же новый шум начнётся.

Один только приятель Прикопкина с Грунькой ши-ши-ши… шу-шу-шу, и оба на нас посматривают. А о чём шепчутся, нам невдомёк. Наконец, доспорились мы до положительного рассору.

– Девка, – кричу, – молодая, ещё успеет выйти. А таких женихов нам не надобно… Честью, господа, прошу!

На этом слове я на дверь правой рукой указал и выпроводил фрачников. Василиса видит, что Грунька плачет, давай меня увещевать, отчего мол, в самом деле, фрака не сделать Семёну. Ну, а я в ответ – по морде. Она доводит насчёт того, что вся улица про свадьбу уже знает, и что теперь слава пойдёт, а я – по морде, по морде. С этого самого времени достаётся от меня Василисе, хоть и жаль мне её, неумную. Баба! Языка сдержать не может!

Вот выспался я, выехал утром на работу, да и думаю: „Неужели ж через фрак жених убежит? – Не может быть, чудно что-то“… Проездил день, проездил и вечер, прибыл домой и, ни слова не говоря, поужинал и спать лёг. Тоска меня разбирает, ажно в голову бьёт! Сон нейдёт, смутно в хате. Вдруг слышу: брязь-брязь! „Где это?“ – думаю себе. Вторично: брязь-брязь! „Эге, – думаю, – да это к нам кто-то в окошко тихонько стучит“.

Стал прислушиваться – чую, Грунька встала и платье надевает; а Грунька с нами в спальне, известно, как при отце и матери, спала. Толкнул я Василису: „Чтось, стара? неладно!“ Выскочила Грунька в другую комнату, а я за ей, как был, босой. Положим, мне всё видно, потому что снег белеется на дворе, а ставней у нас нет. Притаился я в дверях – жду, что будет. Ещё раз: брязь-брязь. Вижу, извозчичьи санки стоят; один человек в санках, вроде как Прикопкин, а другой под окном – показалось мне так, что Козловский. Грунька подбежала к окошку, на ходу платье поправляет и рукой машет. Потом отворила форточку и начала шептаться. Шепталась, шепталась, а далее того и Прикопкин слез. О чём они говорили – мне не известно, но не к добру, думаю. Я вышел и крикнул:

– Что здесь за народы? Зачем ночью шляетесь? Ежели добрые люди, то просим днём жаловать, а ночью спать надо. Пошли прочь, канальи!

Взял и Груньку по спине смазал, за косу в спальню сволок и на кровать бросил.

– Спи, не позорь честных родителев!..

Поучил, а только мало. Стал я потом замечать, что Грунька на меня исподлобья смотрит, всё меня сторонится и что-то в уме содержит. С матерью шу-шу-шу да шу-шу-шу, и как приеду домой, то щёки у неё красные с холоду – сейчас сама, должно, домой прибежала. Говорю Василисе: