— Русские задумали прорыв. Только этого нам не хватало! — возмутился Шлессер.

— Тогда нам всем конец, — заметил Гальс охрипшим голосом.

— Ну что ты, у нас хватит сил сопротивляться, — сказал подошедший солдат.

— Хватит сил! Вот еще что придумал! — Гальс не скрывал издевки. — И кто же будет драться, позволь узнать? Восемь сотен солдат, подыхающих с голодухи, да к тому же почти без оружия. Ты, верно, шутишь. Говорю тебе, нам конец. Нам сбежать и то сил не хватит.

Солдата, беседующего с Гальсом, звали Келлерман. Ему стукнуло ровно двадцать, но рассуждал он как опытный человек и без труда схватывал происходящее. А реальность была такова, что выхода действительно не было. На лице солдата была написана тревога.

Вдруг издалека раздался грохот. Стих… Снова послышался. Мы уставились друг на друга.

— Артиллерия, — сказал Шлессер. Остальные молчали.

От усталости я словно раздвоился. Смешались воедино сон и действительность. Мне казалось, я сплю и во сне слышу грохот артиллерии. Товарищи мои продолжали обсуждать происходящее. Я слушал их, но не понимал, что они говорят. К нам подошел фельдфебель Шперловский. Он тоже пришел к каким-то выводам.

— Пока еще слишком далеко, — произнес он. — Но мы приближаемся к фронту. Через день-полтора окажемся на передовой.

— А на машине через час-полтора, — заметил Гальс. Шперловский взглянул на него:

— Что, невтерпеж? Жалко, но мы теперь не моторизованные части.

— Да я не об этом, — прорычал Гальс. — Я имел в виду русских. Горючее у них есть, есть танки. Если им удастся совершить прорыв, через час они уже будут здесь.

Шперловский, не произнеся ни слова, ушел. Да и что толку спорить ему, офицеру «Великой Германии»?

— Пора укладываться спать, — сказал Келлерман. — Все равно лучше нам ничего не придумать.

— Здорово получается, — не сдержался я. — Мы как звери на бойне, ждем, пока придут мясники!

— И что же, так и подохнем на пустой желудок? — проревел Гальс.

Преодолев страх и голод, мы опять забылись сном и проспали до рассвета. А он наступил в тот час, который в гражданской упорядоченной жизни принято называть полуднем.

Мы поднимались не по свистку и не по звону колокола — ничего такого у нас с собой не было. Просто все вдруг начинали шевелиться, и те, кто еще спал, тоже просыпались. Любой звук или движение, как ни странно, легко выводили нас из глубокого забытья.

Обычно идущие к фронту войска предпочитают выйти заранее — ночью или пока совсем не рассветет. Но офицеры вермахта были упрямы как бараны. Они поднимали нас в строго установленный час и в строгом порядке вели на поле славы.

Под лучами солнца наша форма казалась совсем серой. Справа и слева шли друзья, ставшие за два года родными. И я шел в ногу с ними. Вспоминая о прошлом, я ясно вижу, казалось бы, ничего не значащие подробности: плохо заправленные штанины, ремни, повисшие от тяжести, каски, болтающиеся на одном ремешке. Даже у единой формы и то была своя индивидуальность: у одного она не била похожа на другого, хотя ее специально и создали с тем, чтобы превратить человека в солдата, полностью слившегося со своими товарищами. Нас так и видели все остальные: сплошная серая масса. Для нас же слово «товарищ», не относящееся ни к кому конкретно, было пустым звуком. За каждой формой скрывалась личность.

Ведь это не просто чья-то спина такого же серого цвета, как и остальные. Это спина Шлессера. А вон там справа — Зольмы. Чуть ближе — Ленсена. Вон его каска. Его каска, не похожая на остальные, хотя их было выпущено сотни тысяч. Вот там — Принц, Гальс, Линдберг, Келлерман, Фреш… Фреша я узнаю в любой толпе.

Только чувства у нас были общие: мы все испытывали страх, отчаяние и страстное желание выжить.

Их мы заприметили еще за пятьсот метров. У трех-четырех машин, остановившихся в ожидании нас. Да их здесь не меньше десяти тысяч! В украинских степях десять тысяч — ничто. И все-таки много. Они сновали вдоль наших машин, будто желали отомстить за то, что их бросили. Искали хоть что-нибудь поесть, хоть какое-нибудь лекарство. Но, увидав, в каком мы состоянии, окончательно впали в уныние.

Эти несчастные, собранные из нескольких пехотных полков, отступали после нескольких дней боев с безжалостным врагом. Тот играл с ними в кошки-мышки. Захотел — расстрелял, захотел — помиловал. Они шли пешком, в лохмотьях. А написанное на лицах отчаяние трудно передать словами. Это войско пережило слишком много катастроф. Теперь они боролись не ради какой-то цели. Скорее, вели себя как волки, боящиеся подохнуть с голоду.

Они перестали различать друзей и врагов. Ради куска хлеба они с радостью бы пристрелили любого. Через несколько дней они это ярко доказали, вырезав население двух деревень. Но многие из них все же погибли от голода, не доходя до румынской границы.

Встреча с отступающими войсками потрясла нас. Впрочем, и они изумились не меньше.

— И куда же вы, по-вашему, направляетесь? — с издевкой произнес долговязый лейтенант. Он утопал в форме: она была ему велика.

Он говорил с нашим лейтенантом, который взял на себя командование после гибели Весрейдау. Тот указал на карте маршрут, назвал части, их число, координаты. Незнакомцы слушали, пошатываясь, будто сухие деревья, качающиеся на ветру.

— Вы понимаете, что несете? Какие еще части? Какой сектор, какой там холм? Совсем спятили! Там ничего не осталось, слышите? Ничего. Одни братские могилы, которые разносит ветер.