К тому времени у Викентия завелись деньжата. Поначалу он смущался, когда за крещение, соборование или другую какую-нибудь требу приходилось брать пятаки и гривенники. Слишком хорошо он знал, ценой какого нечеловеческого труда доставались тому же Андрею Андреевичу пятаки и гривенники и что значат они в мужицкой семье. Дети без куска сахару, баба без куска мыла, мужик без сапог — вот плата за бормотание никому не понятных молитв или за совершение суеверного обряда.

Потом… потом попривык и брал уж не краснея.

«Все берут, — оправдывался он перед самим собой. — А жить и мне надо».

Тридцать десятин земли, положенных попу, в каком бы приходе он ни служил, с лихвой могли прокормить самого Викентия, дочь Таню, батрака и стряпуху. Но землю Викентий сдавал в аренду, оставляя себе десятин пять-шесть, на которых трудился не он, а его батрак — лишний рот из нищего мужицкого двора. В первые годы Викентий сдавал землю не торгуясь: сколько давали, столько и брал.

Известно, аппетит приходит во время еды. Прошло некоторое время, и Викентий начал сердиться, когда за обряды давали мало, тщательно следил за церковными доходами, а при дележке их между причтом не отказывался от лишней копейки, перепадающей ему. И уже без всякого стеснения принимал кусок хлеба или яйцо, сунутое в руку, сдавая землю в аренду, торговался с мужиками так, как иному мироеду не снилось.

Одним словом, лиха беда начало…

Накопив денег, Викентий начал строиться, а пока что жил у вдовой псаломщицы.

Призрак мрачного родительского дома стоял перед ним, когда он обдумывал план дома. И решил построить не обычную сельскую избу, в которых жили окрестные попы, а дом на городской манер, где бы было много простора и света.

Викентий сам наблюдал за плотниками, столярами и печниками. Дом получился небольшой, но удобный. Перед освящением поповскую хоромину пришел посмотреть Лука Лукич.

— Ну, поп, мастак ты! — восхищенно сказал он. — Ежели буду новую избу рубить, тебя позову подрядчиком Умно построено, что и говорить!

Дом был разделен на две половины широкими теплыми сенями. Одна дверь из них вела на крылечко, где Викентий Михайлович любил сиживать вечерами, другая — во двор. Из сеней же можно было пройти в кухню и в жилые комнаты.

Кухней заправляла старая глуховатая Катерина, во дворе хозяйничал батрак Листрат — сын соседки Аксиньи. Батрачить Листрат пошел с десяти лет; семь годов проживал он у лавочника Ивана Павловича. Нахаловские парни невзлюбили дерзкого, насмешливого Листрата — постоянно он лез в драку с ними. Перемене он обрадовался: хотя работы в поповском дворе было не меньше, чем у любого кулака, но кормили тут получше, поп, мало понимая в хозяйстве, все поручил батраку.

Да и удобно было Листрату — изба матери под боком. Он и ей помогал.

Листрат соблюдал поповское хозяйство так, что ни к чему не придерешься: холил рыжего жеребца, держал в теле корову, облегчал, насколько возможно, труд молчаливой Катерины.

Между молодым работником и попом установилось подобие дружбы: они подолгу рассуждали о хозяйственных делах, и чаще всего делалось так, как советовал Листрат, — Викентий всецело полагался на его сметку.

Таким образом, казалось, что в этом доме все обстоит благополучно и обитатели его, каждый на свой манер, счастливы.

И в самом деле, пока Викентий занимался устройством на новом месте, а потом воспитанием дочери, он был весел, о покойной жене вспоминал с тихой грустью, но без тоски.

Потом, когда дом был выстроен, хозяйство заведено, когда жизнь вступила в обычную колею и все незнакомое в округе стало знакомым, когда, наконец, Таня, окончив сельскую школу, уехала учиться в гимназию в Тамбов, отец Викентий впал в отчаяние, причин для которого было достаточно.

Он страдал не только от одиночества и обычных желаний человека, оставшегося вдовцом в расцвете сил, — с этим он еще умел бороться и искушения не слишком одолевали его. Он чувствовал, что противоречия, раздиравшие его в семинарии, под влиянием всего виденного и наблюдаемого становятся все острее. Викентий ушел бы из поповства, но душа его содрогалась от этой мысли: ему казалось, что, сняв рясу, он погибнет духовно и физически — высшие силы не простят ему этого кощунства. Но и раздвоенность угнетала его. В проповедях с церковного амвона Викентий каждодневно твердил прихожанам: «Несть власти аще не от бога», «повинуйтесь господам своим», «кесарево — кесареви». И знал, что власть на Руси прогнила насквозь и держится только на темноте народной и на солдатских штыках.

Он поучал людей быть бескорыстными — и брал деньги, отрываемые беднотой с кровью.

Окрестные попы прозвали его «белой вороной». Он и взаправду был таким среди чернорясых воронов. Но ведь Русь-матушка издревле славилась не только своими умами. Разные кликушествующие и юродивые, примыкавшие к страшным, суеверным сектам, не помнящие родства, бесплодные мечтатели и наивные, бескорыстные правдоискатели никогда не были диковинкой на нашей земле.

Так бывало всегда с теми, кто, задушенный бесправьем, начинал тосковать по воле, кто, объятый тьмой, устремлялся на поиски света.

Бродяги, забывшие свое родство и звание, калики перехожие, бредущие по бескрайним дорогам… Великий душевный голод гнал их в безвестный путь, трепетного света искали они. И не было им числа…

Удалялись в дикие чащи иные из них. Строили кельи, в молчаливом покое лесов искали убежища от зла мира, ждали вещего голоса небес.

В студеные края уходили другие. На утлых челнах пересекали ледовые моря, открывали острова, материки, мысы и проливы, горные потоки и озера, находили руды, золото в руслах давно иссякших рек, алмазные россыпи. Мореплаватели древней Московии, пробившиеся к океанам, Ермак и его дружинники — они были из отважного племени неукротимых и смелых, не знавших страха и презирающих опасности.