На сей раз дело Жанны Вебер вел Ролен. Следователь решил во что бы то ни стало добиться справедливости. Тело мальчика под охраной было отправлено в больницу. Но перед этим его сфотографировали в нескольких ракурсах. Фотограф не отходил от проводившего вскрытие профессора Паризо из Нанси. Он фотографировал каждый разрез. Но это было излишне: странгуляционная полоса проходила вокруг всей шеи, на шее и лице были обнаружены множественные следы ногтей и маленькие синячки — несомненные следы удушения. На языке — следы зубов Марселя. Однако Ролен решил подстраховаться. Он пригласил для экспертизы еще и профессора Мишеля, патолога из университета в Нанси. А сам тем временем попытался выяснить, где жила и чем занималась Жанна Вебер с декабря 1907 года. Он узнал немало ценных для следствия деталей.

После освобождения Жанна какое-то время жила в ночлежке в Фокомбле. Потом, по рекомендации президента Общества защиты детей, Жоржа Бонжо, она получила место няни в детском доме Оргевиля. Однако Бонжо очень быстро убедился, что Жанна Вебер — вовсе не жертва судебного беспредела. Через несколько дней она попыталась задушить больного ребенка. Бонжо мог — и был обязан в конце концов! — передать ее в руки правосудия. Но он побоялся оказаться в смешном положении, поэтому всего лишь уволил Жанну.

В марте 1908 года Жанна Вебер была арестована за бродяжничество. Во время ареста она заявила, что она — та самая Жанна Вебер, которая убила детей в Гутд’Ор. Но затем отказалась от своих слов. Префект полиции Лепин поручил невропатологу Тулузу обследовать женщину, и тот нашел ее психическое состояние абсолютно нормальным. А в апреле 1908 года Жанна появилась в Барле-Дю и сошлась со своим нынешним сожителем.

Тем временем медэксперты закончили работу и представили следствию окончательное заключение: «Смерть наступила в результате удушения при помощи носового платка, закрученного вокруг шеи и затянутого под подбородком». Заявление профессоров произвело эффект разорвавшейся бомбы. В полемике не участвовал лишь Туано. Он наотрез отказался признать собственную ошибку. Доверие присяжных к парижской школе судебной медицины было подорвано. Но медики все же нашли возможность не доводить дело до суда. 25 октября 1908 года парижский психиатр Лато признал Жанну Вебер невменяемой. Она была помещена в сумасшедший дом Марсеваля и через два года покончила с собой.

Для криминалистов всего мира дело Жанны Вебер служит напоминанием о том, какой дорогой ценой может быть оплачена ошибка экспертов. И насколько несовершенно правосудие, позволившее убийце не только избежать наказания, но даже стать — пусть и ненадолго — чуть ли не народной героиней.

За миновавшие с той поры полтора столетия о деле Симон-Дюманш написаны книги, снят телефильм, но и поныне полной ясности о том, что же случилось в ноябре 1850 года в Москве, нет. В этом смысле «дело Симон-Дюманш», как никакое другое, заслуживает эпитета «загадочное». Главным обвиняемым по делу проходил ее любовник А. В. Сухово-Кобылин. Александр Васильевич был ярким представителем российской знати: столбовой дворянин, крупный и небезуспешный предприниматель, литератор. Впоследствии он написал несколько ставших известными пьес: «Смерть Тарелкина», «Свадьба Кречинского», «Дело».

В 1927 году в Ленинграде вышло довольно любопытное исследование Леонида Гроссмана «Преступление Сухово-Кобылина», в котором доказывалось, что писатель виновен в убийстве. А в 1936 году в Москве Виктор Гроссман издал книгу «Дело Сухово-Кобылина», в которой отстаивал прямо противоположную точку зрения. Подобное столкновение взглядов — явление исключительное. Дело в том, что Сухово-Кобылин — преуспевающий помещик и деятельный, предприимчивый коммерсант, основавший винокуренный, свеклосахарный, спиртоочистительный заводы, а также первый в России завод шампанских вин, — целых семь лет ходил под подозрением в убийстве своей, как теперь сказали бы, гражданской жены СимонДюманш (встречаются и другие написания этой фамилии — Диманш и Деманш). Александр Васильевич познакомился с француженкой в 1841 году в Париже. Вскоре Луиза приехала в Москву. На деньги, ссуженные любовником, она приобрела винный погреб и даже вступила в купечество, оставаясь при этом подданной Франции. И вдруг вечером 8 ноября 1950 года новоявленная купчиха неожиданно исчезла, о чем «обеспокоенный» литератор заявил в полицию. Он лично посетил московского оберполицмейстера Ивана Дмитриевича Лужина с просьбой провести поиск. Через два дня у Ваганьковского кладбища был обнаружен труп неизвестной женщины, в которой Александр Васильевич и его дворовые люди — Галактион Кузьмин и Игнат Макаров — опознали Дюманш. Погибшая была не просто зарезана — она была зверски избита, вероятно, с использованием орудия наподобие кистеня. Осмотр показал, что у нее на шее имеется вдавленный рубец, на лице — огромный кровоподтек. Платье — в крови, сломано несколько ребер. Убийство было очень кровавым, и не подлежало сомнению, что его следы должны были остаться на месте совершения преступления.

Здесь необходимо сказать, что акт, который описывал состояние одежды погибшей, впоследствии исчез из дела. Этот документ стал в определенный момент времени кому-то неудобен и потому его «изъяли». Скорее всего, тело уже мертвой либо агонизировавшей женщины было вывезено из Москвы и брошено в поле. На убитой были обнаружены драгоценности, что истолковали как отсутствие корыстной подоплеки убийства, хотя богатые женщины в то время порой носили на себе целые состояния и пропажа нескольких самых ценных вещей могла остаться незамеченной. Отсутствие на убитой при такой холодной погоде зимнего жакета могло быть объяснено тем, что убийство, по всей видимости, совершили в помещении.

Как только все эти подробности стали достоянием общественности, молва стала обвинять в убийстве самого Сухово-Кобылина, который поменял французскую любовницу на русскую — жену видного дворянина А. Г. Нарышкина. Осенью 1850 года московское общество внимательно следило за тем, как развивался роман холостяка и Надежды Ивановны. Во время суда Сухово-Кобылин упорно отрицал любовные связи с обеими женщинами. Особый цинизм этой лжи состоял в том, что Надежда Нарышкина в 1851 году родила от него ребенка. Девочку назвали, как бывшую любовницу Сухово-Кобылина, Луизой, и позже, в 1883 году, он официально ее удочерил. Следователи решили, что суть дела в любовном треугольнике, и «тщательно» проверили Сухово-Кобылина на возможную причастность к смерти Дюманш. Выяснилось, что буквально за четыре дня до случившегося светский лев с миллионным состоянием почему-то переехал из дома во флигель, где были обнаружены на полу подозрительные пятна. О том, как эти пятна могли появиться, Сухово-Кобылин ничего вразумительного сказать не смог, лишь заявил, что его повар имел обыкновение резать в сенях птицу. Он был до того растерян, что даже не смог сказать, кто и когда мыл полы в занимаемых им помещениях. Причем показания даже насчет мытья полов литератор менял несколько раз. Это заставило полицейских провести не обычный осмотр, а обыск. Теперь пятна были обнаружены и в одной из комнат. Когда 16 ноября 1850 года подозрительные фрагменты штукатурки и плинтусов были вырублены и доставлены для сохранения в полицейскую часть, оказалось, что их было тридцать три! При этом в остальных комнатах флигеля ничего похожего на эти бурые пятна обнаружено не было. Личная переписка Сухово-Кобылина была опечатана и изъята для последующего ознакомления следователей. И хотя наука того времени не позволяла отличить кровь животного от человеческой, сомнений в том, что это кровь, не было.

Оберполицмейстер И. Д. Лужин поручил расследование убийства Симон-Дюманш приставу Хотинскому. Тот исключил причастность к убийству кого-либо из извозчиков, а также убедился, что ни одно помещение в доме графа Гудовича, где квартировала Луиза, не могло оказаться местом ее убийства. Показания прислуги, в целом не противоречившие друг другу, сводились к следующему: хозяйка в последний день своей жизни ушла из дому утром (около девяти) и весь день пробыла в гостях у своей подруги. Вернулась домой она с кучером Галактионом Кузьминым около 21.00 и через час снова ушла, предупредив, что скоро вернется. Кучер Галактион Кузьмин, служанки Аграфена Кашкина и Пелагея Алексеева и приходящий от Сухово-Кобылина повар Ефим Егоров были единогласны в этих показаниях. Здесь интересен тот факт, что допросы прислуги, датированные 11 ноября 1850 года, почему-то не были подписаны допрошенными, хотя те были грамотными. К тому же позже выяснилось, что Ефим Егоров и Галактион Кузьмин на момент снятия показаний были несовершеннолетними (не достигли 21 года), а это было уже серьезным процессуальным нарушением.