Вскоре в моей палатке стало жарко, как в бане. Солнце поднялось высоко над землей и грело изо всех сил, во дворе не было ни одного темного пятнышка. Окна на втором этаже все еще были распахнуты настежь, в Марулькиной квартире по-прежнему было тихо. Ужасно скучно. Хоть бы какое-нибудь приключение! Вот было бы здорово, если бы в нашей старой башне над домом и в самом деле загорелся свет! Таинственный! Голубой… Или зеленый! У Виктора Александровича есть красный фонарь для фотопленок, так что красный или обыкновенный оранжевый от свечи или карманного фонарика можно устроить. А вот зажечь бы голубой, такой, что в страшных книгах загорается над могилами на кладбищах! Ох, как было бы здорово! Ох, как пищала бы Марулька! Ох, какой переполох устроили бы Фаинка Круглова и полкласса! Голубой мерцающий свет и странная тень в окне башни! Тень, которая колышется, плывет в воздухе, а может быть, даже и стонет…

Я так размечталась, что колючие мурашки забегали у меня по рукам и на груди. И мне вдруг, как назло, вспомнилась собака Баскервилей из Марулькиного Конан-Дойля, а потом почему-то дохлая кошка, которую Том Сойер и Гек притащили ночью на кладбище, и все остальное, что случилось потом, и мне не захотелось больше оставаться одной в темной палатке, похожей на пещеру. К тому же я вспомнила, что мне нужно начистить картошки к обеду. Я выскочила из палатки и побежала на кухню.

На кухне Марулька варила манную кашу. Она стояла у плиты и, вытянув шею, заглядывала в кастрюльку, в которой что-то булькало. Шея у Марульки была тонюсенькая, бледная, с синими жилочками. Мне вдруг стало Марульку жалко. Сроду она мучается то с кастрюльками, то со сковородками, потому что Татьяна Петровна боится испортить свои божественные ручки.

Я подошла и посочувствовала Марульке — стала рядом с ней и тоже принялась заглядывать в кастрюльку.

— Для мамы варю, — сказала Марулька. — Ей врач велел диету, а она давно без диеты.

Так разве же Марулька сможет сварить кашу? Я вывалила то месиво, которое булькало в кастрюле, и принялась варить кашу сама. Я бы сварила ее, если бы сверху, с лестницы, ведущей в Марулькину квартиру, не раздался голос Татьяны Петровны:

— Мара! Ты где? Что ты там делаешь?

Марулька от неожиданности вздрогнула, схватила кастрюльку с недоваренной кашей голыми руками, взвыла и вывалила кашу на пол.

И тут же на пороге кухни появилась сама Татьяна Петровна.

Такого роскошного халата я еще никогда не видела. Из голубого толстого шелка, простроченного золотыми нитками, с широким золотым поясом, с круглым стоячим воротником. В этом халате она была похожа на настоящую королеву. И мне вдруг сразу вспомнилось, как вчера Аркадий Сергеевич, тот самый дядечка из Москвы, в папиных очках, подавая ей в прихожей плащ, опустился перед ней на одно колено и сказал: «Пожалуйста, ваше величество!» Мне почему-то сразу стало ужасно завидно и тоже захотелось, чтобы кто-нибудь хоть один раз, хоть один-единственный раз в моей жизни вот так же опустился бы передо мной на колено и сказал бы «ваше величество…»

Татьяна Петровна увидела Марулькину кашу на полу, улыбнулась и сказала:

— Ну и стоит ли так мучиться? Купим кефиру.

— Тебе нужно горячее, — упрямо отрубила Марулька, ползая по полу и собирая ложкой кашу.

Пока они торговались, я вытащила из-за шкафчика пустые молочные бутылки, сунула их в сетку и помчалась в магазин.

Знали бы Фаинка Круглова и полкласса, что я бегу с бутылками за кефиром для их кумира! С зависти бы померли. Ведь они все влюбились в Татьяну Петровну еще полтора месяца назад, еще в тот день, когда она впервые появилась в нашем городе. Так сильно они в нее влюбились, что Виктор Александрович растерялся. Я же сразу поняла, что он растерялся. Еще тогда я это поняла, когда он жаловался маме на то, что, оказывается, плохо знает девчонок, — наверно, потому, что сам никогда не был девчонкой…

Одна я, единственная, не влюбилась в Татьяну Петровну! Не влюбилась и не влюблюсь! Подумаешь — ваше величество! И за кефиром я бегу вовсе не из-за нее!

* * *

В молочном магазине у прилавка я увидела Люську Первую и Люську Вторую. Сроду они вместе, пока не поругаются не на жизнь, а на смерть.

— Ну, — спросили Люськи хором, увидев меня. — Что?

Этим «ну, что» вместо «здравствуй» наши девчачьи полкласса встречали меня вот уже несколько месяцев, еще с весны, словно ждали, что я расскажу им что-нибудь сногсшибательное. И мне каждый раз приходилось вспоминать и рассказывать что-нибудь необыкновенное.

— Ну? Что? — снова спросили меня Люськи хором, и я сказала:

— В Австралии один человек съел автомобиль. Разбил на куски и съел. Порциями.

— Врешь! — воскликнули они дружно.

— А к Татьяне Петровне жених приехал, из самой Москвы… Просил кефиру купить.

И хоть они тут же посторонились и пропустили меня к прилавку без очереди, я поняла по их разочарованным лицам, что они ждали от меня чего-то совсем-совсем необыкновенного. Это Фаинка виновата! Это она еще весной увидела на крыше нашего дома привидение. Она собственными глазами видела, как поздним вечером на крыше нашего дома бродила странная тень. Побродила-побродила, потом взвыла диким голосом и провалилась в чердачное окно. «И ничего в этом удивительного нет, — говорила всем Фаинка. — Наука у нас уже так далеко зашла, что по земле могут запросто бродить какие-нибудь запрограммированные кибернетические привидения. Конструируют же роботов! Трудно, что ли, привидение сделать? Проще простого!»

«Ну, — подумала я, когда мне обменяли пустую молочную посуду на две бутылки кефира, и мы с Люськами отошли от прилавка. — Сочинить и им, что ли, про свет в башне?»

Но ведь Люськи — не Марульки! Люськи сейчас же побегут и всем растрезвонят. Это уж точно… Поэтому я удержалась, промолчала пре свет в башне, только вздохнула громко и вслух пожалела о том, что вот ничего что-то больше пока на крыше нашего дома не случается, никто не воет больше и в чердачное окно не проваливается.