Но в шестнадцать лет Олимпия Марсиньяни увидела Арсена Дютертра, и судьба ее переменилась.

Дютертру было тогда тридцать четыре года. Он был старше Олимпии больше чем вдвое. Но он тоже был совершенство в своем роде — можно даже сказать, в том же роде, что и Олимпия, ибо в их вкусах, представлениях, характерах, темпераментах было соответствие столь могущественное, что оно неотразимо притягивало их друг к другу, с каждым днем открываясь им все больше. Оба они были спокойны внешне, обладая пламенной душой; оба были нежны и страстны в одно и то же время — редкое сочетание, встречающееся только у исключительных натур; оба были деятельны и добры, мечтательны и терпимы, обладали серьезным умом и веселым характером.

Дютертр, человек от природы богато одаренный и заботливо воспитанный состоятельными родителями, крупными промышленниками, глубоко чувствовал и понимал искусство. Случай привел его в дом Марсиньяни, где его сразу же полюбили и оценили. Он не был ни музыкантом, ни живописцем, ни писателем, — и тем не менее он был художником и поэтом. Его любовь к сельскому хозяйству имела своим источником великое восхищение перед господним творением и душевную чистоту, влекшую его к первобытным человеческим трудам. Впоследствии Олимпия и Амедей часто сравнивали его с любимым героем Купера, тип которого тот описал в нескольких романах под столь известными читающей публике именами Следопыта, Соколиного Глаза, Траппера и т. д. [46] Этот, ставший таким популярным, тип является, несмотря на наивность некоторых куперовских сюжетов, одним из самых прекрасных и пленительных созданий человеческого воображения. Он чист и огромен, как девственный лес, добродетель христианина в нем сочетается со свободой дикаря; это первобытный человек во всей его физической мощи, приобщенный к нравственному прогрессу человечества, ибо ему неоспоримо присущи самые высокие человеческие качества: милосердие, умение прощать, прямодушие и справедливость.

Таким был бы Дютертр, живи он в одиночестве девственного леса, и сравнение его жены было справедливо, применительно к его врожденным качествам. Общество обогатило его знаниями, необходимыми для времени и среды, в которых он жил, но — странное дело! — оно ничего не стерло и ничего не испортило в этой великолепной натуре. Он получил от общества представление о пользе, неведомое одинокому герою лесов; но, научившись извлекать выгоду из природных ресурсов, он не злоупотребил этим ради себя, а напротив, стал широко и мудро пользоваться своим умением ради других. Он принес неисчислимые блага людям, и богатство в его руках стало рычагом, с помощью которого он день за днем увеличивал количество этих благ.

Олимпия, тогда еще ребенок, не могла сразу понять этого человека. Она полюбила его инстинктивно, не так, как Эвелина любила Тьерре — с желанием покорить его, но так, как святые души любят себе подобных — с потребностью сделать его счастливым.

Дютертр полюбил Олимпию-девочку с тем же внезапным восторгом и еще большей непреложностью. У него у самого были дети, дочери, он видел, как в них начинают проявляться достоинства и недостатки, и поэтому он с самого начала разглядел несравненное превосходство этого юного существа. Он не только почувствовал, но и понял, что эта девушка создана для него и что, не встреться они здесь, они могли бы напрасно искать друг друга повсюду до конца своих дней.

Нет нужды рассказывать, как он в течение четырех лет колебался между решимостью и опасениями, надеждами и тревогой, раздумывая, с одной стороны, о судьбе своих дочерей, а с другой — о судьбе самой Олимпии. Конечно, такой человек не стал бы жертвовать своими близкими ради слепой страсти, в чем его за глаза упрекала завистливая Натали. Ему страшно было лишить Олимпию предназначавшегося ей будущего, сулившего славу, которую, быть может, ей не сумеет заменить все его богатство. Он несколько раз возвращался во Францию и беседовал с дочерьми, стараясь проникнуть в их душу и помыслы. Они мечтали возвратиться под отчий кров, но так как это счастье было для них невозможно, пока он не дал им второй матери, они умоляли его снова вступить в брак; Натали упрашивала его еще горячее, чем сестры, потому что она была старше их и сильнее ощущала монастырскую скуку.

Приехав в Италию в третий раз, Дютертр узнал, что Олимпия лишилась отца и удалилась в монастырь, приняв решение выйти оттуда только для замужества, но никак не для артистической карьеры. Она отрекалась от свободной жизни артистов с упорством, причины которого не понимали ни родные, ни друзья, так терпеливо и скромно она хранила тайну своей любви к Дютертру.

Дютертр, как и остальные, приписал внезапное решение Олимпии первому порыву дочернего горя. Олимпия обожала отца, а он хотел, чтобы она стала певицей; она работала, чтобы стать ею и этим выполнить отцовскую волю. Теперь же, когда его не стало, Олимпия, по ее словам, отказалась от прежних планов, которые строила не она и в которых она никому не должна была отдавать отчета.

Дютертру самому пришлось угадывать истину. Гордая и робкая Олимпия никогда бы не открылась ему в своей страсти. Она поняла его щепетильность, она не хотела, чтобы в будущем он упрекал себя за то, что ради него она отказалась от своего призвания. Она поняла также, что отец семейства не может жениться на певице. И она принесла в жертву свое дарование, даже не помышляя о том, что это жертва.

Когда она вышла замуж за Дютертра, ей было двадцать лет. Она думала, что между нею и его дочерьми всегда будет существовать та относительная возрастная разница, которая отделяла ее юношеское знание света от их полного неведения. Она считала их детьми и льстила себя наивной надеждой стать для них матерью. Она полюбила их, как она умела любить, бедняжка, всей душой, слепо, до того рокового часа, когда, встретив непобедимое сопротивление Эвелины и глубокую ненависть Натали, она молча прижала к сердцу Малютку — единственное свое прибежище в отсутствие мужа.

Амедей в ее глазах был настоящим братом. Они были ровесники, и этот серьезный и грустный молодой человек, пораженный недугом, подтачивающим его неведомо для него самого, хотя иногда и называл ее матерью, в действительности находился в том возрасте, когда мог поддержать ее и утешить. И он действительно самоотверженно заботился о ней, а Олимпия, не понимая его страданий — настолько сильно она мучилась от собственных, — привыкла открывать ему свое сердце, как лучшему другу после мужа.

Последние несколько дней Олимпия была так грустна и перепугана, как не была никогда в жизни. Она видела, что муж встревожен и озабочен, что он переходит от порывов обожания к внезапной холодности, которую она все еще приписывала причинам, не имеющим ничего общего с их любовью. Ей не хватало Амедея. Ей казалось, что этот деликатный и проницательный друг сумел бы вырвать у Дютертра объяснение его тревоги или по крайней мере подсказал бы ей средство, как ее прекратить.